…Когда оборванный белогвардеец – бывший унтер Лещенко добрался до Праги, за душой у него не было ни гроша. Позади осталась томная и пьяная жизнь. Он разыскал друзей, они нашли ему занятие: Лещенко открыл скверный ресторан. Хозяин был одновременно и официантом, и швейцаром. Он сам закупал мясо похуже и строго отмеривал его повару. Ни биточки, ни чаевые не помогали ему выбиться из нищеты. Кроме того, ресторатор зашибал. По вечерам, выпив остатки из всех бокалов пива и рюмок водки, он оглашал вонючий двор звуками гнусавого тенорка: „Эх, ты, доля, моя доля…”
Кому-то из друзей пришла в голову блестящая идея: ресторатор, официант, швейцар и унтер должен стать певцом. Выпив для храбрости, Лещенко взял гитару и начал петь романсы. И тут случилось чудо: песенки возымели успех. Сочетание разухабистой цыганщины с фальшивыми, якобы народными мотивами и гнусавым тенорком показалось пражским мещанам истинно русской музыкой. Лещенко нанял швейцара, затем официанта и перестал ходить на базар. Он выступал теперь только в качестве кабацкого певца.
Слава постепенно росла. Белогвардейцы подняли его, что называется, на щит. Гнусавый тенорок был записан на пластинки. Унтер оказался, кстати, поэтом – он сам сочинял слова своих душещипательных романсов. С размером и рифмой он не очень стеснялся. Но слова подбирал по принципу: чем глупее, чем пошлее – тем лучше. Белогвардейцы слушали забытые кабацкие мотивы и плакали. Иностранцы слушали и умилялись: это и есть русская душа, если русские плачут. А Лещенко бил себя по бедрам и с пьяной слезой в голосе выкрикивал: „Эх, чубчик, чубчик, вьется удалой!”
Пришла война. Казалось, мир мог забыть белогвардейского унтера и удалой чубчик, оказывается, курилка жив.
Захватив наши города, фашисты организовали в них радиопередачи. Несется из эфира на немецком языке: „Говорит Минск, говорит Киев”. А затем раздается дребезжание гитары и гнусавый тенор развлекает слушателей: „Эх, чубчик, чубчик…”
Унтер нашел свое место – у немецкого микрофона. Украинцы и белорусы слышали лучшие в мире оперы, симфонические концерты, красноармейские ансамбли, народные хоры – все это, разумеется, с фашистской точки зрения было большевистской пропагандой. Теперь немцы принесли „подлинную культуру” – Лещенко.
В промежутке между двумя вариантами „Чубчика” – залихватским и жалостным – хриплый, пропитый голос, подозрительно похожий на голос самого Лещенко, обращается к русскому населению в прозе и без музыкального сопровождения. „Москва окружена, – вопит и рявкает унтер, – Ленинград взят, большевистские армии убежали за Урал”. Потом дребезжит гитара, и Лещенко надрывно сообщает, что в его саду, как и следовало ожидать ввиду наступивших морозов, „отцвела сирень”. Погрустив о сирени, унтер снова переходит на прозу: „Вся Красная Армия состоит из чекистов, каждого красноармейца два чекиста ведут в бой под руки”. И опять дребезжит гитара. Лещенко поет: „Эх, глазки, какие глазки…” И наконец, в полном подпитии, бия себя кулаками в грудь для убедительности, Лещенко восклицает: „Братцы красноармейцы! На какого хрена вам эта война? Ей-богу, Гитлер любит русский народ! Честное слово русского человека! Идите к нам в плен! Мы вас приголубим, мы вас приласкаем, обоймем и поцелуем”. (Последняя строчка исполняется уже в сопровождении гитары.) „Убедительность” лещенковской пропаганды и ее „художественное достоинство”, конечно, бесспорны. Но если эффект полностью противоположен немецким ожиданиям, унт не виноват: он старается вовсю, Чубчик вьется у микрофона – грязный, давно поседевший, поределый: сколько драли его пьяные гости в кабаках! Чубчик продал родину, свой народ, продал традиции вольного казачьего Дона и служит тому, кто кормит, – изображает русскую душу такой, какой хочет видеть ее Гитлер. Заплеванный трактир вместо искусства, пьяный бред вместо человеческого голоса, продажный лакей вместо свободного гражданина. Надо ровно ничего не понимать в психологии русского народа, чтобы надеяться, что икота кабацкого хама может соблазнить советских людей…
О. Савич».
После публикации статьи на сайте реакция у твоих поклонников была очень резкой. Оказывается, многие слышали о статье, но не читали. Приведу некоторые отклики.
Георгий Сухно, Польша– Сейчас, когда запрет на песни Петра Лещенко давно снят, а память о клеветниках, порочивших его имя, покрылась зарослями чертополоха, подлость, циничная ложь и наглая клевета автора пасквиля в «Комсомолке» видны читателю как на ладони. И нет необходимости доказывать, что в этой статье нет ни капли правды. Ни слова, ни полслова. Можно только лишь удивляться, как автору (или авторам) статейки, подписанной фамилией О. Савич, удалось разместить столько лжи на двух небольших газетных колонках. Ложь и клевета всегда были любимым оружием партии.
Верный сын партии Михаил Шолохов поучал собратьев по перу: «Мы пишем по указке наших сердец, а наши сердца принадлежат партии».
В переводе с партийного новоязыка на более понятный это означало, что для того, чтобы уцелеть, писать надо строго в соответствии с требованиями партийной верхушки. А если колебаться, то только в унисон с колебаниями партийной линии. Для послушной писательской «сметанки» в СССР обеспечивались звания, Сталинские премии, награды, престижные квартиры в столице, отдых в комфортабельных Домах творчества, поездки за рубеж. Трудно было находиться в числе избранных и сохранить доброе имя, лавировать и при этом не попасть в сталинские жернова.
Одним из таких «канатоходцев над пропастью», которым это удалось, был талантливый писатель и журналист Илья Эренбург. Самым лучшим его другом с юных лет до седых волос был поэт, писатель и журналист Овадий Герцович Савич, чье имя мы видим под клеветнической статьей. Многие полагали, что они родные братья. Илья Эренбург в своих мемуарах посвятил ему отдельную главу. Вот небольшой фрагмент из нее: «Познакомились мы давно, кажется, в 1922 году. Он моложе меня всего на пять лет, но тогда он казался мне подростком. В 1930 году он с молодой женой Алей поселился в Париже, и мы встречались почти каждый вечер. Раз в год перепуганный Савич отправлялся в советское консульство, чтобы продлить паспорта. <…> Он человек мягкий, благожелательный, спорить не любит, и всем он нравился. <…> Иногда он посылал очерки в „Комсомольскую правду”, <…> писал он про то и это, про футбол и про Барбюса, про мировой кризис и про рабочие танцульки. Мне казалось, что он не может найти ни своей темы, ни места в жизни».
И у меня возник вопрос: «А был ли Савич у микрофона?» Из материалов о нем можно сделать вывод, что в жизни был он честным и порядочным человеком, который бескорыстно помогал людям, попавшим в трудное положение. Сохранилось свидетельство Семена Шпунгина, мальчишки, которому чудом удалось уцелеть после ликвидации еврейского гетто в латвийском городе Даугава. Потеряв всех родных и близких, в конце войны он попал в Москву, где случайно познакомился с Савичем. Позже он вспоминал: «Чета Савичей проживала на Старом Арбате (тогда просто Арбате). Хозяева приняли меня радушно, были со мной очень обходительны. Они усадили меня за стол, накормили и всячески старались, чтобы я чувствовал себя непринужденно. Теплоту, которой меня окружили, впоследствии я ощущал постоянно, когда бы ни приходил в этот дом. Аккуратно одетый, подтянутый, с темной шевелюрой, тронутой проседью, Овадий Герцович был мягким и удивительно деликатным человеком. Под стать ему была Аля Яковлевна, во внешности и манерах которой улавливалось нечто аристократическое. Много лет спустя я случайно узнал, что она дочь знаменитого московского казенного раввина, юриста по образованию, Якова Мазе, чье имя вошло во все еврейские энциклопедии…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
