Почему он устраивает ей такую пытку? Почему просто не уйдет? Почему пытается заставить ее сказать “уходи”? А она ему в этом отказывает. Отказывает своим молчанием. Если поступаешь, как мужчина, так и будь мужчиной. Смотри на вещи реально.
– Желаете кофе и десерт?
Интересно, подумала Руфь, давно ли стоит возле них официантка. Сухопарая женщина всем своим весом опиралась на спинку стула, словно хотела облегчить боль в ногах, и с выражением уставшей матери смотрела на них сверху вниз. Ее поза как бы говорила о том, что в этом их разговоре нет для нее ничего необычного.
– Только кофе, пожалуйста, – сказал Джерри, взял салфетку с колен и, сложив ее, каким-то удивительно мягким, легким жестом опустил на стол возле своего бокала: он уже облегчил душу, избавился от бремени. Но в этом бремени, которое он переложил на нее, Руфь тотчас почувствовала непонятные острые углы.
– Она прилетела в Вашингтон второй раз без твоего приглашения?
– Так точно. – По лицу его видно было, как он этим польщен. – Я умолял ее не приезжать. Ради ее же безопасности.
– Ну и сука.
Он взглянул на жену настороженно, с надеждой.
– Зачем ты так?
– Она – сука. Я всегда это считала. Какая женщина стала бы тебя так преследовать, когда у тебя трое детей.
– Да, в общем-то, она меня не преследовала. Скорее, сбежала ко мне. И вовсе она, золотко, не сука, она хорошая женщина, которая не может понять, почему она должна быть несчастной. Она совсем, как ты. Во многих отношениях совсем-совсем, как ты.
– Благодарю. По-видимому, ты считаешь это комплиментом.
– Если это комплимент, то прими его – вот мой совет.
– Я буду с ней говорить.
– Господи, зачем? – Джерри переложил салфетку по другую сторону тарелки. – Что ты ей скажешь?
– Понятия не имею. Что-нибудь придумаю.
– Все, что ты способна сказать Салли, она себе уже сказала.
– Тогда, возможно, ей интересно будет услышать это от кого-то еще.
– Слушай, ты. Я не дам эту женщину в обиду. И если мне придется жениться на ней, я женюсь. Ты этого хочешь?
– Я не хочу, чтоб ты на ней женился, нет. Этого ты хочешь. Верно?
Он медленно произнес:
– Верно.
Это минутное колебание позволило ей дотронуться до его руки. Он руки не убрал. На двух пальцах, которыми он обычно держал перо, были чернильные мозоли.
– Разреши мне поговорить с ней, – сказала Руфь. – Я ничего не скажу Ричарду. Я не буду ни кричать, ни вопить. Но это важно. Женщины могут сказать друг другу такое, чего мужчины за них никогда не скажут. Я знаю, что она не сука. Она мне нравится. Я уважаю твою любовь к ней. И понимаю: тебя потянуло к ней, потому что... я не во всем устраиваю тебя.
Хотя он и отнял у нее руку, она почувствовала, что он смягчился; она увидела, как он откинулся на стуле, явно довольный тем, что Руфь с Салли утрясут все между собой и тем самым избавят его от необходимости принимать решение. Подали кофе. Вокруг них – теперь они это заметили – шло непрерывное коловращение разговоров, а благодаря этим разговорам вращался и мир. И они с Джерри, прожив многие годы вместе, словно дети под надзором невидимых родителей, сейчас заговорили друг с другом, как взрослые. Прежде чем встать из-за стола, Джерри спросил ее мягко, но официально:
– Ты хочешь, чтобы я убрался сегодня же? Ответ слетел с ее губ так быстро, так инстинктивно, что это не могло быть решением:
– Конечно, нет.
– Ты уверена? Так было бы порядочнее. Я ведь ничего не могу тебе обещать.
– А куда ты переедешь?
– В этом-то вся и закавыка. В Нью-Йорк?
– Ты же знаешь, что не можешь спать в отелях. Не дури. Ты что, хочешь непременно уйти от меня сегодня?
Он подумал.
– Нет. Вроде бы нет.
– Она сейчас, скорей всего, где-нибудь на вечеринке с Ричардом и все равно не может быть с тобой.
– Я бы ее и не стал звать. Мне надо сначала порвать с тобою.
– Что ж, детям все объяснить должен ты. И туг я тебе не завидую.
Он внимательно изучал клетки на скатерти, словно ткань могла подсказать ему ответ. И все водил и водил безымянным пальцем левой руки вокруг одной из клеток. Когда они поженились, Джерри отказался носить обручальное кольцо из опасения, сказал он, что будет все время вертеть его.
– Давай пройдемся по пляжу.
Конанты расплатились, улыбнулись усталой официантке, вышли и сели в его машину – “меркурий” со складным верхом. Небо над пляжем после дождя было желтое. Звезды еле мерцали, но почти полная луна так ярко освещала песок, что за ними тянулись длинные тени. Саунд был словно кнопками прикреплен к горизонту огнями Грейс-Айленда, а с другой стороны – огнями коттеджей Джейкобе-Пойнта. Руфь с трудом могла поверить, что не прошло и двенадцати часов, как она лежала здесь, наблюдая за подкрадывавшимся солнцем, – прилив слизал все дневные отпечатки. Сейчас в темноте ее голые ноги оставляли четкие холодные следы, а волны, фосфоресцируя, накатывались и отступали. Джерри задержал ее и, обняв, поцеловал в шею, в щеки, в глаза
– Просто не знаю, что и делать, – сказал он. – Я не могу отказаться ни от тебя, ни от нее.
– Ничего сейчас не решай, – сказала она. – Я еще не готова.
– Ты никогда не будешь готова!
– Откуда тебе знать? Я могу приготовиться. Но обещай ничего не предпринимать до конца лета.
– Хорошо, – сказал он.
Ей стало неловко от того, что она так легко добилась столь многого.
– А ты выдержишь?
Салли и Джерри; им кажется, что они влюблены – до чего умилительно. Руфь представила себе их – насколько же она выше, у нее даже голова закружилась. Лакированная ночь завихрилась вокруг нее, как воздух на полотнах Шагала; она крепко прижалась к Джерри из жалости.
– Выдержу – что? – спросил он.
– Разлуку с Салли, – сказала она.
– Это тоже входит в уговор?
– Ты должен попытаться прожить со мной до конца лета, – сказала ему Руфь. – А иначе – к чему все это?
– К чему – что?
– Пытаться.
– А потом – что?
– Потом решим.
– Господи, – сказал Джерри, выпуская ее из объятий. – Ты была такой прелестной женой.
На другой день, в понедельник, Руфь позвонила сначала миссис О., потом Салли.
– Салли, это Руфь.
– Привет. Как поживаешь? – Салли когда-то работала секретаршей, и голос у нее по телефону был поставленный, бархатный – профессиональное качество, о котором все забывали, видя, как она флиртует и взвизгивает на вечеринках.
– Не слишком хорошо.
– О. Жаль.
– Я звоню, чтобы спросить, можно заехать на чашечку кофе?
Салли старательно сохраняла дистанцию между словами.
– Ко-не-е-чно. А может, заглянешь попозже выпить чего-нибудь? Разве ты не едешь на пляж? Вчера была такая жуткая погода.
– Да, была. Я долго тебя не задержу.
– Может, приедешь с детьми?
– Понимаешь, я... – Руфь вздрогнула от собственного извиняющегося смешка, – я... договорилась с одной женщиной, чтоб она с ними посидела.
– Ричард забрал Бобби, и они поехали смотреть какой-то участок или что-то там еще, но Питер и малышка со мной. А ты хотела бы... Они тебе не помешают?
– Конечно, нет. Я, наверное, зря вызвала ту женщину.
– Как знать, – осмелела Салли. – Возьми Джоффри – он составит компанию моему шалопаю.
Руфь почувствовала, что ею начинают командовать, хотя собеседница по-прежнему не обнаруживала себя.
– Пожалуй, возьму. – Джоффри терпеть не мог Питера, который, по его словам, вечно толкается. – Я посмотрю.
– Вот и прекрасно, – сказала Салли и, пропев:
– Так мы вас ждем, – повесила трубку.
Руфь в ярости принялась засовывать ноги Джоффри в туфли на резиновом ходу. Когда прибыла миссис О., он ревел из-за того, что его увозят, а Джоанна с Чарли ныли, что их не берут с собой.
Зимой, когда выпадал снег, родители с детьми ездили в конце недели кататься на санках с холма, где стоял дом Матиасов; Ричард и Салли угощали детей печеньем и горячим шоколадом, а взрослых – чаем с ромом. Дорога к их дому вилась вверх по холму, и Руфь, когда ее “фолкон” стало, по обыкновению, заносить то вправо, то влево, тотчас вспомнила, несмотря на все свое возмущение, раздражение и страх, как гостеприимно – сообразно времени года – встречали ее там, наверху: зимой – катание на санках, летом – чай на лужайке, вечеринки с ужином, игра в слова, рисование плакатов, уроки вязанья, собрания разных комитетов по превращению Гринвуда в еще больший рай.
Салли ждала ее у бокового входа. Солнце светило с востока, и мягкая узорная тень деревьев лежала на красном дощатом доме, а заодно и на Салли, подчеркивая ее животную немоту, превращая в пятнистую олениху. На ней были белые брюки в обтяжку, низко спущенные на бедрах в стиле “Сен-Тропез”, и летняя трикотажная кофточка с широкими янтарными полосами. Ее длинные ноги были босы, и лак на ногтях требовал обновления; пепельно-светлые волосы висели прядями, придавая ее облику суровость колдуньи. Заостренное книзу лицо было бледно, точно она потеряла пинту крови или недавно произвела на свет младенца.
