Тогда оборванец, перестав смеяться, вдруг спросил:
— А Пинкертонов кто тебе давал читать? Не помнишь? А про Наполеона кто рассказывал?
Роман вздрогнул. Приподнявшись, пристально стал разглядывать парня. Парень, чуть улыбаясь, смотрел на Романа. И по этой манере улыбаться, чуть скосив губы, Роман вдруг признал оборванца.
— Колька! — испуганно прошептал он, все еще не веря.
Парень кивнул головой.
— Наконец-то! — сказал он, улыбаясь. — А я уж думал, ты совсем забыл, что у тебя есть брат. Давно слежу за тобой, а ты все узнать не мог. Ну, да и тебя не легко узнать. Вырос тоже здорово.
— Как же ты попал сюда? — спросил Роман.
— Очень просто — где пехом, где на поезде, так и добрался.
— И давно здесь?
— Порядочно.
Роман перевел дух,
— Что же ты домой не идешь?
Колька сидел опустив голову, молчал. Роман решительно вскочил,
— Идем домой, — сказал он. — Мать будет рада как!
— Рада? — недоверчиво спросил Колька.
— Ей-богу, рада. Она ж тебя каждый день вспоминает.
Колька задумался.
— Вот что, — сказал он наконец. — Пока не говори. Скажешь, когда я велю тебе, а пока сбегай домой да принеси чего-нибудь, жрать здорово хочется.
Спустя полчаса Роман лежал на траве и смотрел, как брат жадно ест селедку. Никогда не думал он, что брат вернется с фронта не в новенькой шинели с медалями или нашивками, а исхудавший, обросший бородой, в драных холщовых штанах и в замызганной рубахе.
Колька, словно угадав его мысли, усмехнулся.
— Что, не ждал такого?
— Нет, — сказал Роман.
— Еще бы!
Колька бросил селедку, вытер губы ладонью и, закурив, развалился на траве.
— Я и сам думал, что вернусь домой на худой конец поручиком. Да чего поручиком! Когда удирал, так, честно скажу, думал — генералом буду…
— Генерал, — фыркнул Роман.
— Чего смеешься? На войну-то я зачем подрал добровольцем? Герой нашелся какой!
Колька говорил, словно подсмеивался над собой.
— План был у меня наполеоновский. Доехать до Пскова, а оттуда, думал, прямо в окопы попаду и начну немцев лупить. Пошел на Варшавский вокзал. Денег-то было мало. Решил ехать зайцем в товарном вагоне. Смотрю, стоит состав — вагоны с сеном. Двери закрыты. Я забрался в один вагон через окно, закопался в сено. Заснул. Просыпаюсь — поезд жарит вовсю. Обрадовался. Ехал так трое суток. Вылезти боялся — вдруг останусь? Потом приехали. Выглянул в окно — вокзал большой. Псков, наверно. Дождался вечера, вылез, читаю на вокзале: «Станция Клин». Э, думаю, не доехал. А тут пассажирский подошел. Сел в него — и дальше. А Клин-то недалеко от Москвы был. Ну, и приехал в Москву. Что будешь делать. Ехал к фронту, а уехал, наоборот, от фронта.
Колька потянулся, зевнул и, замолчав, уставился в небо. Роман тоже поглядел на небо. Там, летели клочковатые, как комья ваты, облачка, освещенные заходящим солнцем.
— А дальше?.. — не вытерпел Роман.
— Что дальше?
— Ну, как поехал на фронт?
— Не поехал, а пехом пошел… Два дня шел по тракту, был в Бородинском поле, в Малоярославце был. В Малоярославце деньги кончились. Есть нечего стало. Пошел тогда на базар. Выменял сапоги и опорки, купил булку и в чайную двинулся. Напился чаю. Вышел на дорогу и зашагал.
— На фронт?
Колька как-то странно усмехнулся.
— Да, на фронт… Дней пять болтался по дорогам. Ночевал в стогах или в сараях. Покупал у крестьян молоко, хлеб. Потом деньги опять вышли. Сутки голодал — совсем ни крошки во рту не было. Брел вперед потихоньку. Добрался до деревни. Идти дальше — сил нет, а попросить боюсь.
Остановился у одной избы, смотрю — баба вышла, кур кормит. Я на нее поглядываю, а она на меня.
«Откуда будешь, паренек?» — спрашивает.
Стал я врать.
«Издалека, — говорю, — беженец я. Отца и мать убили, остался один…»
Баба охает, а я разошелся, про сестру и маленького братца стал рассказывать.
«И их убили?» — охает баба.
«И их, — говорю, — сразу обоих…»
Взяла меня баба в избу, накормила щами с кашей, простокваши поставила. Набил живот — пальцем не тронуть. А вечером приехал хозяин. Я опять давай рассказывать. Второй раз совсем гладко рассказал.
«Оставайся у меня, — говорит мужик. — Лениться не будешь, — буду кормить…»
Я так обрадовался, что и про жалованье спросить забыл.
Месяца три проработал у него. В поле ездили — за лесом для избы. Богатый был мужик и новую избу себе рубил. Работал я у него здорово, но после все-таки стал подумывать, что не мешало бы и денег получить. А он молчит, как будто так и полагается. А тут еще староста пронюхал, что я без документов. Пришел раз и спрашивает, кто да откуда.
Стал я ему опять историю свою рассказывать. Слушает чертов старикашка, поддакивает, а после говорит:
«Так-то так, но все-таки должен я тебя в волость направить»
Испугался я, стал просить, чтоб не отправлял. Сдался.
«Ну ладно, — говорит, — понимаю горе твое. Так и быть, промолчу, а ты приди-ка завтра ко мне — дров поколоть».
Обещал я, а сам думаю: «Добры, сволочи, все, да, видно, за доброту содрать шкуру хотят».
Собрался я ночью, прихватил у хозяина фунта два сала да хлеба и задрал дёру.
Иду себе дальше, посвистываю. Шамовка была, да и сам я подправился, пока жил у мужика. Кое-как добрался до Смоленска. И опять тут круто пришлось. Стал я понемножку продавать с себя вещи. Рубашку хорошую продал, штаны запасные. Стал ходить на биржу — такое место было около рынка, там работу разную можно было достать. Кое-что зарабатывал. Однажды стою там, смотрю — идет дядька. Бороденка рыженькая, паршивая, нос толстый, прыщеватый. На башке картуз, блуза замасленная, а в руках связка мелких шестеренок.
«Эй, дядя, давай поднесу», — говорю ему.
Посмотрел дядька, усмехнулся.
«Неси, — говорит, — если делать нечего».
Взял я шестерни, взвалил на плечи и попер. Долго шли. По дороге дядька расспрашивает, кто я, да что делаю, да где живу… Я ему накручиваю: «Безработный и беженец…» И всю историю старую выкладываю…
Так доходим мы до слесарной мастерской. Взял у меня шестерни дядька, дает гривенник.
«Ты вот что, — говорит. — Поступай ко мне в мастерскую. Выучишься на слесаря, а пока разную работу будешь делать. Харчи мои, жилье мое и жалованья трешку…»
Подумал я: где лучше сыщешь? И остался.
Была мастерская небольшая, на шесть станков. Восемь рабочих, я девятый. Работали по десять часов, а вечером все вместе или в карты играли, или песни пели. Пьяные каждый день напивались. Всё, бывало, денатурат перегоняли на спирт. Это моя обязанность была. Сидишь и трясешь бутыль с денатуратом, а потом через ватку цедишь.
Напьются вечером работники и начнут ругать все и вся. А больше всего войну костили, и так это у них складно выходило, что никак не переспоришь их. Особенно хорошо ругался один слесарь. Шмель по прозвищу. Как начнет крыть — царя ругает, царицу ругает, министров, войну… Одно за другое цепляет, и получается так, что царь во всем виноват и война никому не нужна, а министры-сволочи только деньги на ней заколачивают…
Говорили ребята, что Шмель раньше в Москве на заводе работал и за свою ругань даже в тюрьме сидел, а потом без работы мотался с волчьим паспортом, пока наш дядька не подобрал его к себе.
Хотелось мне с ним поближе познакомиться, да не пришлось. Выгнали меня. №
И выгнали-то из-за него.
Принес как-то вечером Шмель книжку, подает мне.
«Вот прочти-ка мальцам. Больно веселая сказка…»
Ну, я взял и стал читать. Читаю и вижу, что сказка-то не простая, а про нашего царя, и таким он палачом выведен, что даже читать страшно. Ребята присмирели, слушают. Вдруг появляется наш дядька-хозяин. Сначала и не заметили его. Послушал немножко дядька, потом говорит:
«Покажи-ка книжку-то».
Я и дал ему, а он ее в карман и говорит:
«Завтра я приставу покажу. Узнаю вот, можно ли такие книжки читать».
И ушел.
«Ну, — говорит Шмель. — Удирай сегодня же… А то в тюрьму посадят. Политическая это книжка».
Собрали мне мастеровые пятерку денег, я и ушел.
Потом работал в Клястицах у бараночника и тоже не усидел долго на месте, потому что начал я ребятам проповедовать про хозяев, что обирают они рабочих. Однажды наш булочник услышал, ввязался:
«Так, говоришь, хозяева рабочих обирают?»
«Обирают».
«Значит, и я обираю?»
«Обираете», — говорю, потому что никак мне не вывернуться и надо крыть на чистоту».
Подумал, подумал булочник.
«Так, так, — говорит. — А я думал, что от голода тебя спас да от смерти. Ну, коли я кровосос, то получай расчет и шагай дальше.
Долго болтался я после этого. Однажды арестован был — в облаву попал.
Нагляделся всего, а главное — на что ни взгляну, все слова Шмеля-слесаря вспоминаю: как он говорил о рабочем классе, так все и выходило правдой.
Потом попал в одну деревню. Батрачил, с хозяином воровать лес по ночам ездил. Потом в драке порезали меня парни. В больнице долго лежал. Тогда и письмо сочинил вам от скуки.
