Финальный эпизод – встреча с сыном – достойное завершение замечательной книги, написанной со все нарастающим и нарастающим творческим подъемом и поражающим мастерством.
Однако многие зададут себе вопрос: что же все-таки оттолкнуло Григория от советской жизни? Не было ли у него настроений, близких к настроению белого казачества, не остался ли он беляком, уже придя к красным?
* * *
«– … думает, что такой уж я белым приверженный, что и жить без них не могу. Хреновина! Я им приверженный, как же! Недавно, когда подступили к Крыму, довелось цокнуться с корниловским офицером – полковничек такой, шустрый, усики подбритые по-англицки, под ноздрями две полоски, как сопли, – так я его с таким усердием навернул, ажник сердце взыграло! Полголовы вместе с половиной фуражки осталось на бедном полковничке… и белая офицерская кокарда улетела… Вот и вся моя приверженность».
Григорий говорит это вполне искренно. Он попросту от одних отстал и к другим не пристал. Народ ушел вперед, а Григорий слишком долго проколебался. Он остался одиночкой и, по существу, умер. От командира красного эскадрона до главаря бандитской шайки, беглеца в числе пяти уцелевших от разгрома банды дезертиров – таков печальный путь Григория в VIII части книги до момента его сдачи советской власти.
Он оказался не в силах выпутаться из переплета сословных предрассудков, которые веками культивировал царизм в казачестве. По своему существу Григорий мог бы быть нашим человеком, но он безнадежно запутался. Трагический смысл книги, мне кажется, в этом. Слишком сложны оказались для него противоречия и связи, из которых он не нашел выхода – выхода, который спас бы его. В этом состоит то, что назвали бы в эстетике его «трагической виной», обусловившей трагическую развязку.
Интересны в этом плане его собственные тяжелые размышления в разговоре с Кошевым: «– Они рядовые, а ты закручивал всем восстанием. – Не я им закручивал, я был командиром дивизии. – А это мало? – Мало или много – не в том дело… Ежели б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании. – Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал. – Ежели б меня не брали на службу, не был бы и офицером… Ну, это длинная песня! – И длинная, и поганая песня. – Зараз ее не перепевать, опаздано». И – опять-таки в разговоре с Прохором Зыковым: – «…я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь… От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби».
Он сам сознает, что оторвался от массы казачества, от народа, который уже целиком стал на сторону советской власти. Это показано в ярком сне Григория.
* * *
«…Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся к атаке полк. Уже, откуда-то издалека, неслось протяжное: «Эска-дро-о-он…», – когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на левое стремя, – седло поползло под ним… Охваченный стыдом и ужасом, он прыгнул с коня, чтоб затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший и уже стремительно удаляющийся грохот конских копыт. Полк пошел в атаку без него…»
Так постепенно остается Григорий один. Становится ли от этого меньше интерес к книге, менее глубоким ее значение? Нет. Потому что, сужаясь от образа человека, выражавшего нередко настроение всей массы среднего казачества, до образа одиночки, потерявшего почву под ногами, значение фигуры Григория Мелехова в то же время расширяется, выходя за рамки и специфику казачьей среды, Дона, 21-го года, и вырастает до типического образа человека, не нашедшего своего пути в годы революции.
Так, на мой взгляд, разрешается переплетение личных и типических мотивов в образе Григория.
Читатель долго волновался за судьбу Григория. И может не раскаиваться в этом. Ибо трагическая двойственность этого образа несет в себе в то же время многое, что могло бы сделать Григория нашим человеком, разберись он вовремя в том, что происходило вокруг него.
Поэтому с таким волнением читается место в книге, где Аксинья рассказывает Григорию о своем разговоре с Мишаткой:
«…Мишатка раз прибегает с улицы, весь дрожит: «Ты чего?» – спрашиваю. Заплакал, да так горько. «Ребята со мной не играются, говорят – твой отец бандит. Мамка, верно, что он бандит? Какие бывают бандиты?» Говорю ему: «Никакой он не бандит, твой отец. Он так… несчастный человек…»
* * *
Интересно то, как сложно и глубоко ответил Шолохов на все читательские пожелания.
Григорий остался в живых, но, по существу, он умер. Аксинья погибает, но то, чего хотел читатель – их соединение с Григорием, – осуществлено: Григорий окончательно связал свою судьбу с ее судьбой. Личная судьба Григория трагична, но она трагична потому, что он оторвался от народа. Мелеховская семья распалась и погибла, но ростки ее укрепились в новой жизни – Дуняшка, яркий образ которой так очаровывает в 4-й книге романа, и Мишатка, тот Мишатка, сын Григория, который растет в семье Дуняшки и Кошевого.
Все это и ряд других элементов дают в книге ощущение того катарсиса – «очищения», – который классическая трагедия включила в себя как необходимое. Огромное значение в осуществлении этого принципа имеют шолоховские картины природы, которые в восьмой части доведены до совершенства.
Ан. Калинин
Встречи
I
Синий хребет соснового бора, перекинутый через Дон мост… и вот Вешки. Продолжаясь за мостом, дорога взбегает на бугор, ведет к майдану.
На майдане людно и шумно, как на ярмарке. В тени дощатого забора, сидя на корточках, делятся куревом несколько казаков. Поодаль, опершись на длинный посох, стоит высокий, древний старик с белой, прозрачной бородой и серебряной серьгой в ухе. Низкорослый, клещеватый в ногах казачок, упершись рукой в седло, затягивает подпругу тонконогому, светло-рыжей масти жеребцу-дончаку. Дончак высоко закидывает голову, нетерпеливо перебирает на месте сухими, мускулистыми ногами. Поставив правую ногу на стремя, казачок, чуть прикоснувшись рукой к луке, птицей взлетает в седло. Дончак берет с места крупным наметом. Собравшиеся на майдане казаки провожают удаляющегося всадника долгими, безотрывными взглядами. Все изобличает в нем уроженца Дона, исконного жителя здешних мест, с детства воспитанного в любви и привязанности к лошади: и то, как он, легко и непринужденно, держится в седле, как, бросив повод на окованную кавказским серебром седельную луку, направляет движение лошади одним, незаметным для постороннего, нажимом колен, как плавно колышется, раскачивается туловищем взад и вперед, ловко сворачивая на скаку самокрутку.
С майдана видны блескучей подковой завернувшийся вокруг леса Дон, убегающий к самой черте горизонта широкий, проезжий шлях, желтовато-бурая, опаленная летним солнцем степь. Ветер доносит оттуда щемяще острую горечь полынка, дичайшие запахи звериных чернотропов, волнующий аромат желтой травы – разлики. Высоко, в задернутом мутной, белесой наволочью знойном небе, журчливо и самозабвенно заливаются жаворонки. Медленно и величаво чертят над степью просторные круги беркуты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
