что попадут — навсегда! — в ад для плохих писателей. Иррациональные страхи — так думал Анский, потому что боящиеся закрывались от своих страхов
видимостями. Что же это получалось? Что рай для хороших писателей, с точки зрения плохих, населен видимостями? Что хорошее произведение (или замечательное) или нет, все зависит от видимостей? Видимости, что менялись, естественно, от страны к стране и от времени к времени, но все равно оставались — чем? — видимостью, тем, что кажется, а не является, поверхностью без глубины, чистой воды жестом без смысла, жестом, искаженным волей, волосами, глазами и губами Толстого, верстами, что Толстой проехал верхом, и женщинами, что он дефлорировал на ковре, закопченном огнем видимостей.
Так или иначе, но тучи уже сгущались над головой Иванова, хотя он об этом совсем не догадывался, ибо Иванов на данном этапе своей жизни видел только Иванова; это повлекло за собой преуморительнейший случай во время встречи с двумя юношами из «Литературной газеты», которые, помимо других, задали ему следующие вопросы.
Юные комсомольцы: Почему, как вы считаете, вы пишете свое первое крупное произведение, которое снискало благосклонность рабоче-крестьянских масс, в возрасте практически шестидесяти лет? Сколько лет вам понадобилось, чтобы придумать сюжет «Заката»? Как вы считаете, этим романом вы обязаны своей зрелости?
Ефрем Иванов: Мне только пятьдесят девять лет. У меня еще есть время до шестидесяти. И мне хотелось бы напомнить, что Сервантес написал «Дон Кихота» примерно в моем возрасте.
Юные комсомольцы: Полагаете ли вы, что ваш роман — это «Дон Кихот» научно-фантастического советского романа?
Ефрем Иванов: Без сомнения, отчасти так и есть.
Так что Иванов воображал себя Сервантесом фантастической литературы. Ему мерещились тучи в форме гильотины, тучи в форме выстрела в голову — но на самом деле он видел только себя: вот он мчит верхом по степям литературной славы, сопровождаемый загадочным и крайне полезным Санчо.
Опасность, опасность, предостерегали мужики, опасность, опасность, предостерегали кулаки, опасность, опасность, предостерегали подписавшие «Декларацию 46», опасность, опасность, предостерегали мертвые священники, опасность, опасность, говорила Инесса Арманд, но Иванов никогда не отличался ни хорошим слухом, ни хорошим нюхом на близящиеся тучи и наплывающие грозы, и, поработав журналистом и лектором — совершенно посредственным — он снискал немалый успех: ведь от него, по сути, и требовалось быть посредственным; и он снова засел в своей московской комнате и обложился стопками бумаги, и поменял ленту на пишущей машинке, а потом стал искать Анского — ибо хотел вручить своему редактору не позднее четырех месяцев новый роман.
В то время Анский работал над проектом радиовещания на всю Европу и даже на всю, до последнего своего уголка, Сибирь. В 1930 году, как сказано было в его записках, Троцкого выслали из Советского Союза (на самом деле, это случилось в 1929-м, видимо, автор ошибся из-за совершеннейшей непрозрачности русского информационного поля), и тут Анский почувствовал, что теряет присутствие духа. В 1930 году покончил с собой Маяковский. В 1930 году даже самые наивные и тупые поняли — Октябрьская революция подавлена.
Но Иванов хотел написать новый роман и нашел Анского.
В 1932 году он опубликовал новый роман — «Полдень». В 1934-м вышел в свет еще один — «Рассвет». В обоих изобиловали инопланетяне, космические полеты, прыжки во времени, более развитые (числом две и даже больше) цивилизации, которые периодически посещали Землю, войны — ожесточенные и зачастую круто замешанные на интригах — между этими цивилизациями и персонажи-скитальцы.
В 1935 году книги Иванова изъяли из библиотек. Через несколько дней его официально исключили из партии. Анский писал, что Иванов три дня пролежал в кровати. Вокруг лежали три его романа, и он их беспрестанно перечитывал, пытаясь найти хоть что-то, оправдывавшее исключение из партии. Он стонал, причитал и пытался безуспешно укрыться в воспоминаниях о раннем детстве. Он поглаживал корешки своих книг с грустью, от которой разрывалось сердце. Временами поднимался, подходил к окну и часами стоял, глядя на улицу.
В 1936 году, в начале первой большой чистки, его арестовали. Иванов провел четыре месяца в подвале и подписал все документы, которые перед ним положили. Вышел, но старинные друзья-литераторы шарахались от него как от чумного, и тогда он решил написать Горькому, прося о заступничестве; однако Горький к тому времени уже тяжело болел и на письмо не ответил. Потом Горький умер, и Иванов пришел на похороны. Когда его там увидели, то молодой поэт и молодой романист, оба из ближнего круга Горького, подошли к нему и поинтересовались, есть ли у него совесть и не сошел ли он с ума: неужели он не понимает, что самим своим присутствием оскорбляет память покойного.
— Горький написал мне письмо, — ответил Иванов. — Горькому понравился мой роман. Это самое меньшее, что я могу сделать для него сейчас.
— Товарищ, — сказал ему поэт. — Самое меньшее, что ты можешь сделать, — это покончить с собой.
— Действительно, правильная мысль, — поддержал его романист. — Выпрыгни из окна — и проблема решена.
— Да что же вы такое говорите, товарищи, — всхлипнул Иванов.
Девушка в кожаной куртке до колен подошла к ним и спросила, что происходит.
— Это Ефрем Иванов, — ответил поэт.
— А, тогда и говорить не о чем, — сказала девушка. — Гоните его отсюда.
— Я не могу уйти, — сказал Иванов, и по лицу его катились слезы.
— Почему не можешь, товарищ? — спросила девушка.
— Потому что ноги не слушаются. Я и шагу ступить не могу.
Несколько секунд она смотрела ему прямо в глаза. Иванова с каждой стороны придерживали за локоть двое молодых писателей, и выглядел он настолько жалко, что девушка решила его проводить с кладбища. Однако на улице Иванов опять не смог идти самостоятельно, так что девушка довела его до остановки трамвая, а потом решила (Иванов все это время плакал и, похоже, готов был в любой момент свалиться в обморок) сесть в трамвай с ним и таким образом, каждый раз откладывая момент прощания, помогла ему подняться по лестнице, открыть дверь комнаты и лечь в постель, и, пока Иванов продолжал утопать в слезах и неразборчиво постанывать, девушка отправилась посмотреть его библиотеку — достаточно бедную, по правде говоря. И тут дверь открылась, и вошел Анский.
Звали ее Надя Юренева, и было ей девятнадцать лет. Той самой ночью они с Анским занялись любовью, предварительно напоив Иванова — тот выпил три стакана водки и наконец-то уснул. Делали они это в комнате Анского, и если бы кто-то их увидел, то непременно сказал: эти двое трахаются как перед смертью. На самом же деле Надя Юренева трахалась, как и бо`льшая часть москвичек в 1936 году, а Борис Анский трахался так, будто вдруг, уже отчаявшись, нашел свою единственную истинную любовь. Никто из них не
