– Это пустое! Я, начиная с мая, соображаю в уме насчет военных хитростей, а у меня это никогда не проходит даром. У меня уже готово несколько отменных фокусов, но для их применения не хватает времени, разве что отложим их до Варшавы, куда мы все прибудем.
– Мне надо в Пруссию! – ответил Бабинич. – Меня не будет под Варшавой.
– Ты что, сможешь влезть в Пруссию? – спросил Володыёвский.
– Да проскочу, как Бог свят, и клянусь вам, что я там настряпаю бигосу, мне стоит только сказать моим татарам: «Гуляй, душа!..» Они и тут бы были рады с поножовщиной пройтись по шеям, но я им обещал, что за каждое насилие будет хорошая веревка! А вот в Пруссии и я в свое удовольствие погуляю. Почему бы это мне не влезть в Пруссию? Вы-то не могли, но это все другие дела, поскольку гораздо легче загородить путь большому войску, чем такой ватажке, как у меня, которую скрыть легче легкого. Я уже сколько в камышах просидел, а рядом проходил Дуглас, и ничего, даже и не заметил. А Дуглас тоже, верней всего, пойдет за вами и откроет мне тут поле действия.
– Но ты его, я слышал, совсем затрепал! – сказал Володыёвский не без удовольствия.
– Ха, шельма! – добавил пан Заглоба. – Он каждый Божий день небось рубаху менял, небось попотел. Ваша милость с ним не хуже чем с Хованским справился, и я должен признать, что я и сам не смог бы тут ничего прибавить, если бы стоял на твоем месте, хотя еще пан Конецпольский говорил, что лучше Заглобы нет никого для партизанской войны.
– Мне сдается, – сказал Кмицицу Володыёвский, – что если Дуглас уйдет, то он тут оставит Радзивилла.
– Вот и дай Бог! Я только на это и надеюсь, – живо ответствовал Кмициц. – Если я его начну искать, а он меня, то мы ведь найдем друг друга. В третий раз он меня не перескочит, а перескочит, то я уж не поднимусь. Я хорошо помню твои лубненские приемчики и фортели знаю наизусть, как «Отче наш». Мы с Сорокой каждый день упражняемся, чтобы руку набить.
– Да что там фортели! – закричал Володыёвский. – Главное – сабля!
Заглоба почувствовал себя слегка задетым этим утверждением, почему немедленно ответил:
– Каждая мельница все думает, что главное – это крыльями махать, а знаешь, Михась, почему? У нее полно соломы на чердаке, alias[257] в башке. И военная наука тоже основана на этих фортелях, иначе Рох мог быть великим гетманом, а ты польным.
– А что поделывает пан Рох Ковальский?
– Пан Ковальский? Он таскает на голове железный шлем и правильно делает, в котле капуста лучше варится. В Варшаве он сильно поживился, разорился себе на хорошую свиту и попер к гусарам, к князю Полубинскому, а все затем, чтобы можно было достать копьем Каролюса. Он к нам приходит каждый день в палатку и лупает бельмами, не торчит ли где из соломы горлышко жбана. Я этого парня не могу отучить от пьянства. Брал бы с меня хороший пример! Но я ему напророчил, что он сам себе хуже сделал, когда ушел из лауданской хоругви. Шельма! Неблагодарный! За все мои благодеяния, которые ему перепали, он меня променял, такой-то сын, на копье!
– Ваша милость его воспитывала?
– Мой друг! Я что, медвежатник? Когда меня спросил об этом пан Сапега, я ответил, что у них с Рохом был общий рrаеceptor, но не я, я смолоду был хороший бочар, и клепки ставил крепко.
– Во-первых, такого бы ты, сударь, не посмел сказать Сапеге, – отвечал Володыёвский, – а во-вторых, ты вроде ругаешь Ковальского, а сам бережешь его как зеницу ока.
– А я его предпочту тебе, пан Михал, поскольку я никогда не выносил майских жучков и влюбчивых пройдох, которые при виде первой попавшейся юбки начинают подпрыгивать, как немецкие собачки.
– Или как те обезьяны у Казановских, с которыми ваша честь сражалась.
– Смейтесь, смейтесь, сами будете в другой раз брать Варшаву!
– А что, это ты ее взял в прошлый раз?
– А кто, спрашивается, Краковские ворота expugnavit?[258] Кто задумал взять в плен генералов? Они теперь сидят на хлебе и воде в Замостье, и Виттенберг, как взглянет на Врангеля, так и говорит: «Заглоба нас сюда посадил», – и оба в рев. Если бы пан Сапега не захворал и был бы тут, он бы вам рассказал, кто первый вытащил шведского клеща из варшавской шкуры.
– Ради Бога, – сказал Кмициц, – сделайте для меня такое божеское дело, пришлите мне весточку об этой битве, которая будет под Варшавой. Я буду дни и ночи по пальцам высчитывать и не найду себе места, пока не узнаю все точно.
Заглоба приставил палец ко лбу.
– Слушайте, как я это понимаю, – сказал он, – я что скажу, так оно и исполнится… И это так же верно, как то, что чарка стоит тут передо мною… Или не стоит? А?
– Стоит, стоит! Говори, ваша милость!
– Это большое сражение мы или проиграем, или выиграем…
– Да это каждый знает! – ввернул Володыёвский.
– Ты бы лучше помолчал, пан Михал, и поучился. Если предположить, что мы его проиграли, то знаешь, что будет потом?.. Вот видишь! Ты не знаешь, поскольку уже зашевелил своими щетинками под носом, как заяц… Вот я и говорю вам, что ничего не будет…
Кмициц, пылкий по натуре, вскочил, брякнул чаркой о стол и вскричал:
– Чего тянешь!
– Я и говорю, ничего не будет, – ответил Заглоба. – Вы еще молодые и не понимаете, что все будет стоять, как сейчас стоит, наш король, наша милая отчизна, и наши войска могут хоть пятьдесят битв проиграть одну за другой… и война пойдет дальше по-старому, и шляхта встанет, а с нею и низшие сословья… И если разок не удастся, то удастся во второй, пока враги наши не начнут таять. Но уж когда шведы проиграют хоть одно сражение, тогда их дьяволы утащут безо всякой пощады, а с ними и курфюрста в придачу.
Тут Заглоба оживился, выдул чарку, грохнул ею о стол и сказал еще:
– Так что слушайте, и не всякий роток вам разинется такое сказать, поскольку надо уметь смотреть в целом. Многие думают: а что нас ожидает? Сколько битв, сколько поражений, насчет которых, кстати, с Карлом довольно просто… Сколько слез? Сколько крови пролитой? Сколько тяжелых кризисов? И многих берут сомнения, и многие грешат насчет милосердия Божьего и Матери Божьей… А я вам говорю так: вы знаете, что ждет наших вандалов? Гибель. Вы знаете, что нас ждет? Победа! Нас поколотят еще сто раз… Ладно… А на сто первый раз мы победим, и будет конец.
Высказавши это, пан Заглоба на момент прикрыл глаза, но сразу же их открыл, посмотрел блестящими очами в пространство и внезапно возопил во весь голос:
– Победа! Победа!
Кмициц даже покраснел от радости.
– Даст Бог, он прав! Даст Бог, он верно говорит! Иначе не может быть! Такой конец и будет!
– Надо признаться, ваша честь, у тебя тут клепок хватает! – сказал Володыёвский, стукнув себя по голове. – Можно захватить Речь Посполитую, но высидеть в ней нельзя… Все равно в конце концов придется убираться.
– Ха! Что? Хватает клепок? – сказал, обрадовавшись похвале, Заглоба. – Тогда я вам еще напророчу, Бог правду любит! Ты, сударь (он обернулся к Кмицицу), победишь изменника Радзивилла, придешь в Тауроги, получишь свою дивчину, возьмешь ее в жены, родишь потомство… Типун мне на язык, если не сбудется так, как я сказал… Господи! Да не удуши только меня!
Заглоба вовремя спохватился, поскольку пан Кмициц схватил его в свои объятия, поднял вверх и так стал сжимать, что у старика глаза вылезли из орбит, но едва он встал на ноги, едва отдышался, как воспламененный пан Володыёвский схватил его за руку.
– Теперь моя очередь! Скажи, сударь, что меня ожидает?
– Благослови тебя Господь, пан Михал!.. И твоя хитрая вертушка тоже выведет тебе цыпляток… Не бойся. Уф!
– Виват! – крикнул Володыёвский.
– Но сначала покончим со шведами, – добавил Заглоба.
– Покончим! Покончим! – воскликнули, загремевши саблями, молодые полковники.
– Виват! Победа!
Глава XXIV
А неделю спустя пан Кмициц уже был в пределах Княжеской Пруссии под Райгродом. Это ему удалось довольно легко, поскольку он перед самым уходом пана польного гетмана словно канул в глухие леса, и так умело, что Дуглас был уверен – Кмициц и его орда вместе со всей татарско-литовской дивизией ушли под Варшаву, и оставил только малые гарнизоны по крепостям для охраны этих мест.
Дуглас тоже ушел вслед за Госевским, а с ним и Радзеёвский и Радзивилл.
Кмициц узнал об этом еще перед переходом границы и страшно досадовал на себя, что не сможет встретиться с глазу на глаз со своим смертельным врагом и что Господь Бог может покарать Богуслава чужими руками, а именно руками пана Володыёвского, который также поклялся ему отомстить.
И тогда Кмициц, будучи не в силах наказать изменника за муки Речи Посполитой и свои собственные, перенес всю свою ярость на владения курфюрста.
Уже той самой ночью, когда татары миновали пограничный столб, небо побагровело от зарева, раздались ужасные вопли и плач людей, по которым шла железная стопа войны. Кто мог просить о пощаде по-польски, того, по приказу начальства, оставляли в живых, однако все немецкие поселки, колонии, деревни, городки превращены были в реку огня, и масло не так быстро разливается по поверхности моря, когда с корабля выльют его для успокоения волн, как разлились орды татар и добровольцев Кмицица по этому спокойному и до сих пор не ведавшему горя краю. Казалось, что каждый татарин мог двоиться и троиться, быть одновременно в нескольких местах, чтобы жечь, резать. Не пощадили даже посевов в полях, даже деревьев в садах.
