— О, избавьте меня от вашего высоконравственного возмущения. Вам всегда было наплевать, что я делаю, — лишь бы я оплачивал ваши счета. Ну, а насчет того, что вы моя жена… нельзя сказать, что вы были моей женой с тех пор, как появилась Бонни, верно ведь? Вы оказались, Скарлетт, неприбыльным предприятием: я только зря вкладывал в вас капитал. А вот в Красотку Уотлинг капитал вкладывать можно.
— Капитал? Вы хотите сказать, что дали ей?..
— Правильнее было бы, наверно, выразиться так: «поставил на ноги». Красотка — ловкая женщина. Мне захотелось помочь ей, а ей недоставало лишь денег, чтобы открыть собственное заведение. Вы ведь знаете, какие чудеса способна совершить женщина, у которой есть немного денег. Взгляните на себя.
— Вы сравниваете меня с…
— Видите ли, вы обе практичные, деловые женщины, и обе преуспели. Но у Красотки несомненно есть перед вами одно преимущество: она доброе, благожелательное существо…
— Извольте выйти из моей комнаты!
Он не спеша направился к двери, иронически приподняв бровь. «Да как он может так меня оскорблять», — думала она с болью и яростью. Он только и делает, что принижает ее и оскорбляет: ее затрясло, когда она вспомнила, как ждала его домой, а он в это время пьянствовал и задирался с полицией в борделе.
— Убирайтесь из этой комнаты и не смейте больше входить сюда. Я уже раз сказала вам это, а вы — не джентльмен и не способны понять. Отныне я буду запирать дверь.
— Можете не утруждать себя.
— Буду запирать. После того, как вы вели себя той ночью — такой пьяный, такой омерзительный…
— Зачем уж так-то, дорогая! Конечно же, я не был вам омерзителен!
— Убирайтесь вон!
— Не волнуйтесь. Я ухожу. И обещаю, что никогда больше не потревожу вас. Это окончательно и бесповоротно. Кстати, я как раз подумал, что если вам слишком тяжело выносить мое безнравственное поведение, мы можем разойтись. Отдайте мне Бонни, и я не буду возражать против развода.
— Я никогда в жизни не опозорю свою семью и не стану разводиться.
— Вы довольно быстро опозорили бы ее, если бы мисс Мелли умерла. У меня даже дух захватывает при мысли о том, как быстро вы бы со мной расстались.
— Уйдете вы или нет?
— Да, я ухожу. Я и домой-то вернулся, только чтобы сказать вам это. Я уезжаю в Чарльстон и Новый Орлеан и… словом, это будет долгая поездка: Я уезжаю сегодня.
— О-о!
— И забираю Бонни с собой. Велите этой дуре Присей уложить ее вещички. Присей я забираю тоже.
— Вы не увезете моего ребенка из этого дома.
— Но это и мой ребенок, миссис Батлер. Едва ли вы станете возражать, чтобы я отвез ее в Чарльстон повидаться с бабушкой!
— Нечего сказать, с бабушкой! Да неужели вы думаете, я позволю увезти ребенка, чтобы вы там каждый вечер напивались и еще, может, даже брали ее с собой во всякие дома, вроде дома Красотки Уотлинг…
Он с такой силой швырнул сигару, что она вонзилась горящим концом в ковер и в комнате запахло паленым. В мгновение ока он пересек разделявшее их расстояние и остановился рядом со Скарлетт — лицо его почернело от гнева.
— Будь вы мужчиной, я бы свернул вам за это шею. Сейчас же я могу лишь сказать вам — заткните свой чертов рот. Вы что же, считаете, что я не люблю Бонни, что я стану водить ее к… мою-то дочь?! Боже правый, да вы настоящая идиотка! Вот вы тут изображаете из себя добродетельную маменьку, а ведь кошка — и то лучшая мать, чем вы. Ну, что вы когда-либо сделали для своих детей? Уэйд и Элла боятся вас до смерти, и если бы не Мелани Уилкс, они бы так и не узнали, что такое любовь и нежность. А Бонни, моя Бонни! Вы что, думаете, я хуже буду заботиться о ней, чем вы? Думаете, я позволю вам застращать ее и сломить ей волю, как вы сломили волю Уэйда и Эллы? Черта с два, нет! Упакуйте ее вещи, и чтоб она была готова через час, иначе — предупреждаю: то, что произошло прошлой ночью, — сущий пустяк по сравнению с тем, что я сделаю сейчас. Я всегда считал, что хорошая порка кнутом очень пошла бы вам на пользу.
Он повернулся на каблуках и, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, стремительно вышел из комнаты. Она услышала, как он пересек площадку и открыл дверь в детскую. Раздался веселый, радостный щебет детских голосов, и до Скарлетт донесся голосок Бонни, перекрывший голос Эллы:
— Папочка, где ты был?
— Охотился на зайчика, чтобы из его шкурки сделать своей маленькой Бонни шубку. Ну-ка, поцелуй своего любимого папку, Бонни, и ты тоже, Элла.
Глава LV
— Дорогая моя, я не приму от тебя никаких объяснений и не желаю их слышать, — решительно заявила Мелани, осторожно положив худенькие пальчики на дрожащие губы Скарлетт и заставляя ее умолкнуть. — Ты оскорбляешь самое себя, и Эшли, и меня, даже думая, что между нами необходимы какие-то объяснения. Ведь мы трое… как солдаты сражались вместе на протяжении стольких лет, так что мне даже стыдно за тебя: ну, как ты могла подумать, что досужие сплетни могут возвести между нами стену. Да неужели, ты считаешь, я поверю, будто ты и мой Эшли… Какие глупости! Ведь я же знаю тебя, как никто в целом свете! Ты думаешь, я забыла, как самозабвенно ты жертвовала собой ради Эшли, Бо и меня, — забыла все, что ты сделала, начиная с того, что спасла мне жизнь, и кончая тем, что не дала нам умереть с голоду! Ты думаешь, я не помню, как ты шла босая, со стертыми в кровь руками за плугом, в который была впряжена лошадь того янки, — шла, чтобы мне и моему ребенку было что есть, — а если я это помню, то как могу поверить всяким гадостям про тебя? Я не желаю больше слышать ни слова от тебя, Скарлетт О'Хара. Ни единого слова.
— Но… — Скарлетт запнулась и умолкла.
Ретт покинул город час тому назад с Бонни и Присей, и к позору и злости Скарлетт прибавилось отчаяние. А сейчас, когда Мелани стала ее защищать, тогда как сама она, Скарлетт, чувствовала себя глубоко виноватой, — этого она и вовсе не в состоянии была вынести. Если бы Мелани поверила Индии и Арчи, оскорбила бы ее на празднике или хотя бы холодно приняла, она могла бы еще высоко держать голову и обороняться всеми видами оружия, какие имелись в ее распоряжении. Но при воспоминании о том, как Мелани, стоя рядом с нею словно тонкий сверкающий клинок, помогла предотвратить ее падение в глазах общества, с каким достоинством, с каким вызовом смотрела она на всех, — Скарлетт понимала, что если быть честной, надо во всем признаться. Да, выплеснуть из себя все, начиная с тех далеких дней на освещенном солнцем крыльце Тары.
К такому шагу Скарлетт побуждала совесть, которая хоть и долго молчала, но все еще способна была поднять голос, — совесть истинно верующей католички. «Покайся в грехах своих и понеси наказание за них в горе и смирении». Эллин сотни раз повторяла ей это, и сейчас, в критическую минуту, религиозное воспитание Эллин дало себя знать. Она покается — да, покается во всем, в каждом взгляде, в каждом слове, в тех немногих ласках, которые были между ними, и тогда господь, возможно, облегчит ее муки и даст ей покой. А наказанием ей послужит изменившееся лицо Мелани, на котором вместо любви и доверия появятся ужас и отвращение. О, какое это будет тяжкое наказание, с болью подумала Скарлетт, до конца жизни помнить лицо Мелани, знать, что Мелани известно, какая она мелкая, низкая, двуличная и неверная, какая лгунья.
Когда-то мысль о том, чтобы швырнуть правду в лицо Мелани и увидеть, как рухнет рай, в котором живет эта дурочка, опьяняла Скарлетт, представлялась ей игрой, которая стоит свеч. Но сейчас, за один вечер, все изменилось, и ей меньше всего хотелось так поступить. Почему — она и сама не знала. Слишком много противоречивых мыслей теснилось в ее мозгу. И она не могла разобраться в них. Понимала лишь, что страстно хочет, чтобы Мелани сохранила о ней высокое мнение, так же как когда-то страстно хотела, чтобы мама считала ее скромной, доброй, чистой. Понимала, что ей глубоко безразлично мнение всего света, безразлично, что думает о ней Эшли или Ретт, а вот Мелани должна думать о ней так же, как думала всегда.
Скарлетт боялась сказать Мелани правду, но сейчас в ней заговорил инстинкт честности, который редко давал о себе знать, — инстинкт, не позволявший рядиться в сотканную из лжи одежду перед женщиной, которая встала на ее защиту. И она помчалась к Мелани, как только Ретт с Бонни покинули дом.
Но при первых же словах, которые она, заикаясь, произнесла: «Мелли, я должна все объяснить насчет того дня…», Мелани повелительно остановила ее. И Скарлетт, со стыдом глядя в темные, сверкающие любовью и возмущением глаза, почувствовала, как у нее захолонуло сердце, ибо поняла, что никогда не узнает мира и покоя, следующих за признанием. Мелани раз и навсегда отрезала ей этот путь своими словам. Скарлетт же, не слишком часто мыслившая по-взрослому, понимала, что лишь чистый эгоизм побуждает ее излить то, что так мучило ее. Это избавило бы ее от тягостного бремени и переложило бы его на невинное и доверчивое существо. Но она была в долгу перед Мелани за заступничество и оплатить этот долг могла лишь своим молчанием. А как жестоко расплатилась бы она с Мелани, если бы сломала ей жизнь, сообщив, что муж был ей неверен и любимая подруга принимала участие в измене!
