Я, естественно, обжаловал по горвоенкоматской иерархии и обратился с иском в суд. Но и то и другое было напрасным. Суд вначале принял исковое заявление, но потом, получив соответствующее указание, скорее всего, по телефону, возвратил мои документы, сославшись на надуманный мотив: "пенсионные дела судам не подведомственны", хотя из закона абсолютно ясно, что не подведомственны дела о праве на пенсию и о размере пенсии, а у меня иск на выплату не выплаченной назначенной пенсии, т.е. на получение задолженности, образовавшейся за годы проведенные в больнице. С жалобами по горвоенкоматской иерархии обошлись еще лучше. Отвечали на любые обоснования моего права и на любые просьбы разъяснить, как понимать закон, одной стереотипной фразой: "Удовлетворить Вашу просьбу нет возможности". Больше двух лет продолжалась эта переписка, похожая на разговор глухонемого со слепым. Я намеревался издать это творчество бюрократической машины, да как-то руки не дошли.
Но это было потом. А сейчас, получив пенсию за один месяц, собрались к отъезду. В это время подошла и помощь фонда Солженицына. Это для меня было новое. Фонд Солженицына создался в мое отсутствие. И это было, пожалуй, самое важное достижение правозащиты. Получая первую помощь фонда, я готов был заплакать. Эта помощь для затравленного властями участника правозащитного движения и его семьи стала материальной и моральной поддержкой.
И мы поехали. Я так стосковался по природе, что основную часть времени в пути провел у окна вагона. На станции в Бердянске нас встретил Илья на собственных "Жигулях". Полчаса езды, и мы в Борисовке.
Село за те 14 лет, что я в нем не был, внешне изменилось. Хаты отремонтированы. Многие из них приобрели вид городских построек. В селе много мотоциклов. Есть также легковые автомашины. Но есть и другие изменения. Пустых домов не много. Не так, как после голода 1931-33 гг. Но в селе появились люди, говорящие с непривычным для наших мест акцентом. Это переселенцы, а точнее "выселенцы" или даже "высланные" с Тернопольщины. Они уже здесь прижились и даже успели породниться с местными. Моя двоюродная сестра Вера замужем за "галичанином".
В селе мало молодежи. Вечером на улице, в клубе 15-16-летние. Ближайшие к ним по возрасту 30-40-летние. Те, что в промежутке между подростками и взрослыми, те, кто в прежние времена назывались "парубками" (парнями) перекочевали в города.
Изменился внешний облик взрослых людей. Из глаз исчезает запуганность, которую я еще видел в последний свой приезд, в 1960 году. Нет страха в поведении. В селе много радиоприемников. Безбоязненно принимают "Свободу" и "Свободную Европу", не прячась от соседей. Встреч и разговоров со мной не боятся. Все прекрасно знали мою одиссею, но относились, как к своему. Как только встретился с Ильей, спросил: "Тебе из-за меня не будет неприятностей?"
- Да что ты! - удивился он. - Мне даже завидуют, что у меня такой брат.
В общем, страх, внушенный сталинским террором, коллективизацией, раскулачиванием и голодом, постепенно уходит, а самое младшее поколение уже растет совсем без страха к органам КГБ. Эти органы очевидно, получили указание установить за мной скрытую слежку. Но как ты в селе это сделаешь? Ведь здесь каждого чужого человека за 10 км. увидят. И вот ежедневно утром по улице, со стороны райцентра мчится короткоштанная стайка и еще издали кричит восьмилетнему сыну Ильи: "Юра! Скажи своим, шпиены приехали. Сюда идут". Когда же "топтуны" появлялись на пляже у моря, то эти мальчишки устраивали на них подлинную охоту. "Топтуны" старались следить из какого-нибудь укрытия, но мальчишки их обнаруживали, и тем приходилось уходить. Мальчишки не отставали. Они преследовали их иногда по нескольку километров.
Это все положительные явления. Избавление от страха, это именно то, что необходимо нашему народу прежде всего. Но этим все не исчерпывается. Что придет на смену этому чувству? Какой духовный мир займет его место? Это вопрос, во всяком случае, не менее важный. Но ответа на него пока нет. И даже не намечается. Коммунистическую пропаганду народ совершенно не приемлет, а сообщениям советских средств информации не верит. Жадно хватают передачи иностранного радио. Но... для меня неожиданность. Я поймал "Немецкую волну"... Считаю ее передачи лучшими из передач западных станций, вещающих на украинском и русском языках. Поймал, слушаю. Входит колхозник примерно моего возраста мой родственник. "Что ты эту чепуху слушаешь?" - сказал он, послушав несколько минут. И быстрым, умелым движением навел на волну "Свобода". "Только "Свободу" и можно слушать" - сказал он. - Эти ребята иногда хорошие серьезные передачи дают. А "Немецкая волна", "Би-Би-Си", "Голос Америки" от наших не очень отличаются. "Канада" еще хуже, чем наши". Я был поражен оценками человека, который имел возможность сравнивать различные станции. У меня таких возможностей до этого не было. В городах "Свободу" заглушают. В селе ее слышно, и я тоже получил возможность сравнивать передачи. Убедился, колхозник был прав. Но если пойти на дальнейшие обобщения, то, к сожалению, и "Свобода" не создала программ, которые способствовали бы формированию духовного мира своих слушателей. И получается: литературы высокого класса нет, радио дает лоскуты знаний, религиозного воспитания нет. Нет даже церковных храмов. Нельзя же считать храмом одну церковь, устроенную в обычной сельской хате - одну на весь огромный степной район на 2-3 десятка больших степных сел.
Что же будет с незнающей страха, но пустой душой. Пока что пустоту эту заливают самогоном и домашним вином. А что будет дальше?
Этот же мой родственник, который просвещал меня по радиопрограммам, задал мне вопрос: "Скажи, Петро, что 6 это значило? Живем мы уже сносно. Не голодаем. Есть хлеб и к хлебу. Одеты. Дома отремонтированы. Мебель приобрели. Многие мотоциклами обзавелись, а кое-кто и автомашинами. Все как будто хорошо, а жить сумно (тоскливо). Ты здесь уже скоро месяц, а скажи, слышал ты хоть одну песню? А вспомни детство. В субботу по всему селу песни перекатывались. Мы и голоса узнавали. Вон Калына "выводыть" (вторит), а вон Настя! А сейчас? Придут полтора десятка в клуб и слоняются как весенние мухи. Ни песен, ни смеху, ни шуток. Как будто пришиблены!"
Что я ему мог ответить? Что возразить? Я сам все это ощущал, только сформулировать не мог. Я сам бывал в клубе и видел этих слоняющихся подростков, и мне тоже было "сумно" от их вида. В общем, я видел село без песни, село, в котором песню убили. Насмотревшись на это село, поехали в курортные места.
Крымские татары в соответствии с нашим желанием, сняли для нас комнату в Евпатории, на самом берегу моря. Мы и до сих пор с огромной признательностью вспоминаем их чуткость и такт. Нам был предоставлен полный покой. Не было никаких наездов, никаких посещений. Мы имели возможность наслаждаться отдыхом в кругу своей семьи. Все было организовано настолько бесшумно, что даже КГБ почти в течение месяца не мог обнаружить, где мы находимся. Нас, по-видимому, искали среди татар, а мы отдыхали среди обычных "дикарей" (курортников, отдыхающих не по путевкам). Но в конце концов нашли и набросились на наших хозяев. Напугали их тем, что я опасный государственный преступник, и обязали доносить, куда мы ходим и кто нас посещает. Но страхи оказывается начали проходить и среди этой категории людей. Когда агенты КГБ ушли, хозяйка пошла к своим многолетним квартирантам из Латвии и рассказала о посещении КГБ и об их требованиях. Латыши - отец и сын, узнав фамилию "опасного государственного преступника", воскликнули: "Мы знаем об этом человеке. Да это же прекраснейший человек. Это генерал, а не преступник". В результате, хозяйка решительно отказалась следить, сказала: "они у меня живут на таких же правах, как и другие, и я следить за ними не буду. Выселяйте их, если имеете право". Пришлось КГБ отступить. Видимо, поставили свою слежку, а, может, и оставили в покое. Во всяком случае нашему отдыху они не мешали. Вот как изменились времена.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
