— И где же эта редакция?
— А вот, сюда по улице, пару кварталов…
— Благодарю вас.
— А пожалуйста, все равно я должен был к ним на неделе заскочить, выдавить давнюю оплату за статьи. — Левера поплотнее запахнулся в беличьи шкурки и глянул над мираже-очками. — Вы простите, я, конечно же, вас знаю, то есть, слышал, видел…
— У Виттеля.
— Ну да. Я такие вещи запоминаю, коллекционирую: лица, имена, слухи.
— Вы знали моего отца?
— Нет, не имел удовольствия. Не вращался в тех кругах. Знал бы, если бы… Он никогда не появлялся в кафе, салонах, в клубах.
— А про Александра Черского — про него вы слышали? Куда он мог сейчас подеваться?
Левера наморщил брови.
— Из того, что я слышал — слышал, будто бы вы работаете у Круппа. Но Черскому это не помогло. Тогда он стал работать у Тиссена, а через полгода — преступник.
— Министерство Зимы…
— Вы простите, но я и в самом деле не знаю кто, зачем, как и почему — но слежу за иркутской сценой уже больше добрых десятка лет и, по-видимому, определенные вещи способен предвидеть, глядя на саму форму процесса, даже не зная внутренних связей; точно так же, вы глядите сверху на пары, кружащие в танце по паркету и по его движению способны легко сказать, что это за танец, даже если совершенно не видите шагов каждой отдельной ноги, ба, даже не слыша музыки.
— Вы хотите сказать, меня хотят втянуть в какую-нибудь политическую провокацию?
Левера жестом головы указал на квадратную спину Чингиза Щекельникова.
— А он кто? Явно, громоотвод. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Уж лучше примите к сердцу такой вот совет: сделайте, как можно быстрее, то, что должны сделать, и сойдите с их глаз, пока они не увидят в вас следующего Черского. Приехали сюда с фатером увидеться, так! Вот и все!
Я-оно разозлилось. Сколько можно человека пугать? Действительно ли все здесь именно такую правду о Бенедикте Герославском видят: жертва отцовской судьбы?
— И это вы советуете по доброте душевной, не рассчитывая совершенно на благодарность Сына Мороза, как все остальные, так? — ядовито заметило я-оно. — Будто бы торги какие-то магические с лютами заключу, а при этом, вспомнив доброжелательного графомана, так поверну Историю, чтобы нового Сенкевича из Теодора Леверы сотворить, а?
Последние слова вытолкнуло в мороз и в туман и сразу же перепугалось, что теперь-то уже он наверняка взорвется; он и взорвался — смехом.
— Несчастный королевич! Никто не видит маленького Бенедикта, все видят лишь сына великого отца. — Писатель даже вывернулся из-под шкур и лапой в перчатке хлопнул по спине, ухохатываясь; я-оно схватилось за поручень, чтобы не полететь вперед. Левера фыркнул тьветистым паром, туманоцветная белизна стекла на его шубу, а чернота меха подошла к глазам. — Как кто дружески настроен, так сразу же, бедняжка, подозреваешь интересы, скрытые в дружбе с Сыном Мороза; ежели кто враг — то враг по причине отца. — Он продолжал хохотать. — Может, уже ходил по забегаловкам, переодетый, incognito, с девушками под выдуманным именем знакомясь? А? Или еще до такого не дошло, а? Бедненький ты!
Он поправил шарф на лице, скрестил длинные руки на закрытой мехом груди.
— Впрочем — один только человек способен устоять перед фаустовым искушением: истинный художник. Творец!
Ого, подумало я-оно, зачем польстило графоману. Сейчас вот как надуется, вздымется, наполнится пророческой серьезностью и начнет буровить душещипательные банальности.
— Ибо, вот подумайте, — продолжал господин Левера, — ну чего такого способен ему предложить дьявол?
— Ну, как раз успех, — буркнуло раздраженно, — удачливость, славу.
— Но что удача и слава имеют здесь общего с успехом? Разве в том дело, чтобы болваны возносили автора под небеса, а меценаты обсыпали его золотом за произведение, которое, как он сам лучше всех видит, никакой ценности не представляет? Ну да, такой успех дьявол способен продать творцу — вот только, какой творец отдаст свою душу за что-то такое, о чем сам будет знать, что это Ложь, дешевая подделка истинного успеха?
— Хмм, тогда пускай хвалят за произведение действительно великое — разве дьявол не способен продать чего-то такого?
— Может. Но чем это будет отличаться от обычнейшего плагиата? Автор возьмет кредиты за великолепие, не им созданное, разве только с той гарантией, что никто из смертных про такой обман не узнает. Сам же он все равно — творец — или, говоря точно, не творец — ведь он будет знать, что творец шедевра — не он. Так что же он купил? Вновь лишь обменял нематериальную душу на материальные ценности, обычные, и на тот гаденький привкус во рту: осознание Фальши.
— А разве не способен дьявол сделать так, чтобы человек сам написал тот истинный шедевр?
— Это что же должно означать — что должен сделать сатана? Зачаровать писателя, чтобы с его пера стекали слова, а он о них бы не знал?
— Нет. Просто…
— Ну?
— Сделать так, чтобы в нем по-настоящему — по-настоящему был тот шедевр.
— Значит, превратить человека, который не был способен его написать, в человека, который на это способен — заменить ему жизнь, память, опыт, характер — так? Вы думаете, будто бы кто-то попросит дьявола помощи в подобном самоубийстве: забери-ка этого вот несчастного, что стоит перед тобой, вместе с его душой, а на его место поставь иного, разве что с тем же лицом да именем — кто? Разве что только идиот.
— А что, вот так сразу нужно всего человека менять?
— А как же иначе? Если бы искусство было осколком случайности… так нет же, это плод порядка! Когда я пишу то, а не иное предложение, то не потому, что как раз у меня над головой муха пролетела, или я в носу поковырялся, но потому что оно следует из всех предшествующих предложений, а все они разом — из моих мыслей, им предшествующих, а те мысли — из всей моей жизни, которая к подобным мыслям привела. Всякое истинное произведение искусства является образом Истории — истории его творца, истории мира, который его породил. Подо Льдом нет художников-мазил, которых, как я слышал, на западе Европы полно, по картинам которых невозможно узнать, то ли разумный человек сознательно их написал, то ли полуслепой безумец, который впервые в жизни дорвался до кистей и красок. Нет здесь блаблаистов, абсурдистов и виршеплетов-задолюбов и балетмейстеров, Дионисом очарованных. Нет!
Редакция «Иркутских Новостей» пульсировала жизнью. Сегодняшний номер уже был отправлен в печать, но это ненамного уменьшило суету и говор, царящие в комнатах и коридорах. Перепачканные тушью и чернилами редакторы, наборщики с краской на руках и одежде, курьеры с охапками гранок и свеженапечатанных газет, посыльные в тулупах и шапках-мираже-очках, в которых очки были непосредственно вшиты в толстую маску, заслонявшую лицо, даже в помещениях редакции их не снимающие, в настоящее время выбегающие снова на мороз; кроме того, какие-то женщины, их гоняющие, еще швейцар или привратник над головами орущий — могло показаться, что по тесным коридорам «Новостей» перекатываются истинные толпы. Подобный темп работы и скорость того пульса, с которым вибрирует жизнь между людьми, помнило по конторе Friedrich Krupp Frierteisen AG. Стучали пишущие машинки, хлопали двери, шелестели бумаги. Становилась понятной необходимость привлечения на работу огромной массы подростков в качестве курьеров, в связи с бесполезностью в Краю Лютов телеграфа, телефона и радио. Тем не менее, в эту пору в редакции встретилось с такой их концентрацией, что прохождение от лестницы на другой конец этажа, к комнатам старших редакторов, заняло бы с четверть часа и стоило бы несколько мелких контузий — если бы не могучие тела господ Леверы и Щекельникова, пробивающих дорогу. Одного недоростка, разогнавшегося с машинописью в руке, когда тот наскочил на писателя, великан цапнул за воротник и, подняв в воздух, переставил на аршин в бок и за себя; а там схватил дергающегося мальчонку господин Щекельников и тоже переместил грубо на расстояние вытянутой руки. Таким вот образом перемещалось через расположения иркутской прессы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
