- Тятя, тятя, что ты? - вскрикнула Груня. Богоданная дочка и названный отец крепко обнялись.
* * *
На другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидал он друга и кума в таком гневе, что не узнал его. Возвратясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.
-Вот, кум, посмотри на мое житье!- говорил Иван Григорьич.- Полюбуйся: одну обварили, другую избили... Из дому уедешь, только у тебя и думы - целы ли дети, про дела и на ум нейдет... Просто беда, Патап Максимыч, друг мой любезный, беда неизбывная... Не придумаю, что и делать...
- Молчи ты,- весело отвечал на его жалобы Патап Максимыч.- Я к тебе с радостью.
- Какие тут радости! - с досадой отозвался Иван Григорьич. - Не до радости мне... Думаю, не придумаю какую бы старуху мне в домовницы взять. Спиридоновна совсем никуда не годится.
- Да ты слушай, что говорить стану,- сказал Патап Максимыч.- Невеста на примете.
- Какая тут невеста!..- с досадой отозвался Иван Григорьич.- Не до шуток мне, Патап Максимыч. Побойся бога: человек в горе, а он с издевками...
- Хорошая невеста,- продолжал свое Чапурин.- Настоящая мать будет твоим сиротам... Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка добрая. Да к тому ж не из бедных - тысяч тридцать приданого теперь получай да после родителей столько же, коли не больше, получишь. Девка молодая, из себя красавица писаная... А уж добра как, как детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.
- Полно сказки-то сказывать,- отвечал Иван Григорьич.- Про какую царевну-королевну речь ведешь? За морем, за океаном, что ль, такую сыскал?
- Поближе найдется: здесь же у нас, в лесах кое-где...- улыбаясь, говорил Патап Максимыч.
- Не мути мою душу. Грех!..- с грустью и досадой ответил Иван Григорьич. Не на то с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб на старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних лучше скажи? Что Аксинья Захаровна? Детки?
- Чего им делается? И сегодня живут по-вчерашнему, как вечор видел, так и есть,- отвечал Патап Максимыч.- Да слушай же, не с баснями я приехал к тебе, с настоящим делом.
- С каким это? - спросил Иван Григорьич.
- Да все насчет того... Про невесту.
- Про какую? Где ты ее за ночь-то выкопал?
- Да хоть про нашу Груню,- молвил Патап Максимыч.
- С ума ты спятил,- отвечал Иван Григорьич.- Хоть бы делом что сказал, а то натка поди.
- Делом и говорю.
- Да подумай ты, голова, у нас с тобой бороды седые, а она ребенок. Сколько годов-то?
- Семнадцатый с Петровок пошел. Как есть заправская невеста.
- То-то и есть,- сказал Иван Григорьич.- Ровня, что ли? Охота ей за старика на детей идти.
- Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить.- отвечал Патап Максимыч.- Потому хоша она мне и дочка, а все ж не родная. Будь Настасья постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому она детище мое - куда хочу, туда и дену. А с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?
- Да полно тебе чепуху-то нести!- сказал Иван Григорьич.- Статочно ли дело, чтобы Груня за меня пошла? Полно. И без того тошно.
- А как согласна будет - женишься? - спросил Патап Максимыч.
- Пустяшное дело, кум, говоришь,- отвечал Иван Григорьич.- Охотой не пойдет, силом взять не желаю.
- Ну так слушай же, что было у меня с ней говорено вечор, как ты из Осиповки поехал.
И рассказал Патап Максимыч Ивану Григорьичу разговор свой с Груней. Во время рассказа Иван Григорьич больше и больше склонял голову, и, когда Патап Максимыч кончил, он встал и, смотря плачущими глазами на иконы, перекрестился и сделал земной поклон.
- Голубушка!- сказал он.- Святая душа!.. Ангел господень! Гришутка, Марфуша!.. Бегите скорей!
Вбежал шестилетний мальчик в красной рубашонке и Марфуша с синяками и запекшимся рубцом на щеке.
- Молись богу, дети,- сказал им Иван Григорьич.- Кладите земные поклоны, творите молитву за мной: "Сохрани, господи, и помилуй рабу твою, девицу Агриппину! Воздай ей за добро добром, владыка многомилостивый!"
И сам вместе с детьми клал земной поклон за поклоном. Патап Максимыч стоял сзади и тоже крестился.
- Вот вам отцовский наказ,- молвил детям Иван Григорьич,- по утрам и на сон грядущий каждый день молитесь за здравье рабы божьей Агриппины. Слышите? И Маша чтобы молилась. Ну, да я сам ей скажу.
- Какая же это Агриппина, тятя? - спросил маленький Гриша.
- Святая душа, что любит вас, добра вам хочет. Вот кто она такая: мать ваша,- сказал детям Иван Григорьич.
На другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никого из посторонних тут не было, и свахи не было, а жених, увидев невесту, поступил не по старому чину, не по дедовскому обряду.
Как увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:
- Матушка!.. Святая твоя душа!.. Аграфена Петровна!.. Будь матерью моим сиротам!..
- Буду,- тихо с улыбкой промолвила Груня. Через две недели привезли беглого попа из Городца, и в моленной Патапа Максимыча он обвенчал Груню с Иваном Григорьичем.
Засиял в Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достатки его удвоились от приданого, принесенного молодой женой. Как сказал, так и сделал Патап Максимыч: дал за Груней тридцать тысяч целковых, опричь одежи и разных вещей. Да, опричь того, выдал ей капитал, что после родителей ее остался: тысяч пять на серебро было.
Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уж у ней ребеночка. И никакой меж детьми розни не делает, пасынка с падчерицами любит не меньше родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.
И прошла слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая слава, хорошая слава!.. Дай бог всякому такой славы, такой доброй по людям молвы!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Весело, радостно встретили дорогих гостей в Осиповке. Сначала, как водится, уставные поклоны гости перед иконами справили, потом здороваться начали с хозяевами. Приветам, обниманьям, целованьям, казалось, не будет конца. Особенно обрадовались Аграфене Петровне дочери Патапа Максимыча.
- Здравствуй, голубушка моя Настасьюшка,- говорила Аграфена Петровна, крепко обнимая подругу детства.- Ох ты, моя приветная! Ох ты, моя любезная!.. Да как же ты выросла, да какая же стала пригожая!.. Здравствуй, сестрица, здравствуй, Парашенька, - продолжала она, обнимая младшую дочь Патапа Максимыча.- Да как же раздобрела ты, моя ясынька, чтоб только не сглазить! Ну, да у меня глаз-от легкий, не бойся. Да и люблю я вас, сестрицы, всей душой, так с моего глаза никакого дурна вам не будет. А раздобрела Параня, раздобрела... Ах вы, мои хорошие, ах вы, мои милые!.. Здравствуй, Фленушка! Каково живешь-можешь? Давно не видались. Тетенька здорова ли, матушка Манефа?
А матушка Манефа как раз сама налицо. Вышла из боковуши, приветствует приезжую гостью.
- Здравствуй, Аграфёнушка! Иван Григорьич, здравствуйте! Здорово ли поживаете?
Не отвечая словами на вопрос игуменьи, Иван Григорьич с Аграфеной Петровной прежде обряд исполнили. Сотворили пред Манефой уставные метания (Метание - слово греческое, вошедшее в русский церковный обиход, особенно соблюдается старообрядцами. Это малый земной поклон. Для исполнения его становятся на колени, кланяются, но не челом до земли, а только руками касаясь положенного впереди подручника, а за неимением его - полы своего платья, по полу постланной. ), набожно вполголоса приговаривая:
- Прости, матушка, благослови, матушка!
- Бог простит, бог благословит,- сказала, кланяясь в пояс, Манефа, потом поликовалась (У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе, не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только "ликуются", то есть щеками прикладываются к щекам другого. Монахам также строго запрещено ликоваться с мальчиками и с молодыми людьми, у которых еще ус не пробился. ) с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану Григорьичу.
- Ну как вас, дорогих моих, господь милует? Здоровы ли все у вас? спрашивала Манефа, садясь на кресло и усаживая рядом с собой Аграфену Петровну.
- Вашими святыми молитвами,- отвечали зараз и муж и жена.- Как ваше спасение, матушка?
- Пока милосердный господь грехам терпит, а впредь уповаю на милость всевышнего,- проговорила уставные слова игуменья, ласково поглядывая на Аграфену Петровну.
Аксинья Захаровна как поздоровалась с гостями, так и за чай. Уткой переваливаясь с боку на бок, толстая Матрена втащила в горницу и поставила на стол самовар; ради торжественного случая был он вычищен кислотой и как жар горел. На другом столе были расставлены заедки, какими по старому обычаю прежде повсюду, во всех домах угощали гостей перед сбитнем и взварцем, замененными теперь чаем. Этот обычай еще сохранился по городам в купеческих домах, куда не совсем еще проникли нововводные обычаи, по скитам, у тысячников и вообще сколько-нибудь у зажиточных простолюдинов. Заедки были разложены на тарелках и расставлены по столу. Тут были разные сласти: конфеты, пастила, разные пряники, орехи грецкие, американские, волошские и миндальные, фисташки, изюм, урюк, винные ягоды, киевское варенье, финики, яблоки свежие и моченые с брусникой, и вместе с тем икра салфеточная прямо из Астрахани, донской балык, провесная шемая, белорыбица, ветчина, грибы в уксусе и, среди серебряных, золоченых чарочек разной величины и рюмок бемского хрусталя, графины с разноцветными водками и непременная бутылка мадеры. Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует готовить к чаю этого стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху тем, что "ведь не губернатор в гости к нему едет, будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки никогда не прочь".
