– Он, ваша светлость, и с двумя пулями в спине любому фору даст.
И Маннергейм, и великий князь удивленно посмотрели на переодетого капитана.
– Вы… вы знаете, кто я? – казалось, Михаил Александрович совершенно перестал что-либо понимать. Чудесное спасение из безнадежной ситуации двух переодетых русских; причем один из них, раненый, бегает чуть ли не быстрее лошади, а второй за секунду-другую с легкостью фокусника срубает трех умелых воинов; и, наконец, то, что его знают в лицо, совершенно дезориентировало великого князя. Обернувшись к Маннергейму, словно ища у того поддержки, он только и смог, что, недоуменно улыбнувшись, пожать плечами.
– Вы русский офицер? – барону Маннергейму на секунду показалось, что он где-то видел и это лицо, и эту улыбку.
– Так точно, ваше превосходительство! Адъютант командира Кексгольмского пехотного полка лейб-гвардии поручик Борис Петрович Нелюбов.
– Позвольте, позвольте! Кексгольмский пехотный полк… он в начале кампании был, кажется, на Северо-Западном фронте?
– Так точно! Во 2-й армии генерала Самсонова…
– И вы… – Маннергейм был так обескуражен этим новым обстоятельством, что даже не пытался скрывать этого от Нелюбова. – И вы все это время были в плену?!
– Был… С августа месяца под именем рядового Иванова Ивана Ивановича находился в лагере для военнопленных недалеко от города Мулленбург.
Борис Нелюбов хорошо понимал и недоверчивое изумление Маннергейма, и искреннее удивление великого князя; за две недели пройдя около шестисот километров по тылам противника, Нелюбов и Мохов столько раз были на волосок от гибели и от того, что в конце концов их маскарад раскроется, что теперь, когда все было позади, и они наконец-то дошли до своих, он и сам, наверное, отказался бы поверить в подобную фантастическую одиссею, если бы кто-то посторонний рассказал ему об этом. Все прошлые дни, каждый раз, когда их останавливал вражеский патруль и Нелюбов предъявлял захваченные у немецкого офицера документы, он был готов к тому, что обман раскроется и их попытаются арестовать. Но документы были в порядке, немецкий Нелюбова безупречен, и их отпускали, иногда даже помогая выбрать маршрут. Осечка случилась только когда они прибыли к непосредственному месту командировки немецкого капитана фон Герстеля, где их уже ждали германские контрразведчики.
Но то ли немцы сами не предполагали, что те, кто убил их офицера и его ординарца, через какое-то время прибудут к месту командировки погибшего капитана, то ли сказался общий бардак, который царил в прифронтовых немецких и австро-венгерских частях, а может, удача опять решила осчастливить Нелюбова и Мохова своей ослепительной улыбкой. Так или иначе, но их вначале проморгали и хватились только тогда, когда Нелюбов вместе с командиром австрийского драгунского полка, на правах инспектирующего представителя германского Генштаба, поехал осматривать передовые укрепления союзников.
После получасовой поездки вдоль передовых позиций австро-венгров Нелюбов заметил скачущий к ним небольшой отряд немецких офицеров и, разглядев на их лицах охотничий азарт, понял, что отпущенное им с Савелием везенье кончилось и именно сейчас, когда до своих буквально рукой подать, нужно попробовать совершить прорыв. Застрелив очень любезного, но так ничего и не понявшего австрийского полковника, Нелюбов и Мохов в одно мгновение перемахнули передовые траншеи окапывающейся австро-венгерской пехоты и на полном ходу рванули в сторону, где они надеялись встретить своих. В полной мере понимая, что свои, заметив двух скачущих на их позиции немцев, могли не задумываясь и пристрелить.
– Нелюбов… Нелюбов…, – великий князь с неподдельным изумлением смотрел на поручика. – А не вы ли в одиннадцатом году застрелили подполковника Свечникова?
– Так точно, ваша светлость, застрелил… на дуэли… при совершенно равных возможностях. Выбор оружия был за мной, но на саблях он драться категорически отказался…
– Да уж! Если бы он это увидел, – великий князь кивнул в сторону австрийских позиций. – То и вовсе бы зарекся с вами поединничать, – Михаил Александрович покачал головой. – Охота ему было за свое хулиганство голову покласть.
Австрийская тяжелая артиллерия тем временем принялась с удвоенной энергией «перепахивать» недавнее поле битвы Нелюбова и австрийских драгун. Маннергейм, чувствуя ответственность за жизнь именитого представителя династии Романовых, с беспокойством смотрел на Михаила Александровича, который перехватил этот озабоченный взгляд, тут же сделал вид, что он его не касается.
Повернувшись к Нелюбову, теперь уже с открытой и дружеской улыбкой, великий князь произнес:
– Я тут к барону в гости напросился… Давайте вместе, мы ведь с вами, кажется, дальние родственники?
– Так точно, ваша светлость! Моя жена, Варвара Васильевна, приходится Наталье Сергеевне, вашей супруге, троюродной племянницей.
Великий князь при упоминании имени Варвары Нелюбовой смутился и, перестав улыбаться, как-то странно посмотрел на Нелюбова.
– Ах, да! Вы ведь ничего не знаете. Ну да ладно. Лучше уж я вам все расскажу, чем кто-либо другой…
Великий князь, не договорив, развернул своего жеребца и, подняв вверх правую руку, дал беззвучную команду двигаться всем в сторону Залещиков, и, с места перейдя на рысь, серьезный до мрачности, направился в расположение дивизии барона Маннергейма, больше ни на кого не обращая внимания.
А Нелюбов от этой недосказанности и от того, как при упоминании Варвары Михаил Александрович смутился и оборвал разговор, понял, что за время его отсутствия в Петрограде произошли какие-то неприятные события и что эти события коренным образом изменят или уже изменили его жизнь, только вот он, находясь в плену и блуждая по немецким и австрийским тылам, об этом, к сожалению, а может быть, и к счастью, пока ничего не знал. И что до поры до времени это незнание ограждало его от излишних душевных переживаний, которые теперь, словно в наказание за это неумышленное неведение, суждено было испытать и почувствовать Борису Нелюбову в полной мере.
XV
В конце декабря Варваре Васильевне Нелюбовой стало совсем плохо. Тяжело протекавшая беременность помимо осложнений на поясницу и почки, начала сказываться на общем состоянии молодой женщины; у Варвары усилились головные боли, и начался отек правого легкого. После непродолжительной госпитализации, на которую Варя безо всякой надежды на улучшение согласилась только по настоянию родственников, она возвратилась домой совершенно измученная и разбитая; казенная обстановка еще более угнетающе подействовала на психику и общее физическое состояние.
Глаша всю осень и начало зимы как могла старалась помочь своей барыне; день и ночь она сидела у ее постели; меняла бесконечные, то теплые, то холодные, грелки; бегала на рынок по малейшему желанию Вари, когда та вдруг заявляла, что хочется чего-нибудь вкусненького; писала для Вари письма и принимала посетителей. Но ни от этих Глашиных забот, ни от на ходу придуманных заверений, что Борис Петрович жив и здоров, что он скоро вернется и все будет хорошо, улучшений не наблюдалось. Варвара Нелюбова в глубине своей души не хотела больше жить, и единственной ее связью с этой жизнью был еще не родившийся ребенок, который одновременно и окончательно измучил бедную женщину, и до поры до времени удерживал ее на этом свете.
Некоторое оживление привнесла нагрянувшая из Самары тетка Серафима Ильинична; Варя на несколько дней воспрянула духом и с удовольствием вспоминала, как она чудесно проводила время в Самаре. Как тетка настойчиво пыталась сосватать Варвару за лопоухого и нескладного сына местного предводителя дворянства – Ванечку Порохова, который был по уши влюблен в девушку и изводил ее своими, такими же, как и он, нескладными стихами. Как она баловала девушку своими бесконечными и от этого быстро приевшимися и ненужными подарками. Как затем созревшая для любви, романтически настроенная Варя познакомилась с щеголеватым поручиком Борисом Нелюбовым и какие чудесные вечера они проводили вдвоем, гуляя по единственной пристойной улице вдоль Волги.
Но этот ностальгический подъем длился недолго – через три дня Варя опять захандрила, и на все попытки тети как-то развеселить племянницу отзывалась уже ставшим привычным для Глаши ответом: «Я здесь тихонечко полежу. Мне так спокойнее…»
Повздыхав и поохав, Серафима Ильинична через неделю отбыла к себе в Самару, а перед самым отъездом Глаша случайно подслушала ее разговор с доктором, который с недавнего времени начал приходить почти ежедневно. Он произвел большое впечатление на девушку и заставил Глашу по-другому взглянуть и на эту войну в целом, и на свою дальнейшую судьбу, в частности.
