все сказал! – едва могли шепнуть его губы.
– Да, хорошо… хорошо! – повторила она тоже шепотом. Она невольно подражала ему, да и голос ее угас. – И значит, вы знаете, – продолжала она, – что я в вашем распоряжении, что я хочу быть тоже полезной вашему делу, что я готова сделать все, что будет нужно, пойти куда прикажут, что я всегда, всею душою, желала того же, что и вы…
Она тоже умолкла. Еще одно слово – и у ней брызнули бы слезы умиления. Все ее крепкое существо стало внезапно мягко как воск. Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной – вот чем она томилась.
Чьи-то шаги послышались за дверью – осторожные, быстрые, легкие шаги.
Марианна вдруг выпрямилась, освободила свои руки – и вся тотчас переменилась и повеселела. Что-то презрительное, что-то удалое мелькнуло по ее лицу.
– Я знаю, кто нас подслушивает в эту минуту, – проговорила она так громко, что в коридоре явственным отзвучием раздавалось каждое ее слово, – госпожа Сипягина подслушивает нас… но мне это совершенно все равно.
Шорох шагов прекратился.
– Так как же? – обратилась Марианна к Нежданову, – что же мне делать? как помочь вам? Говорите… говорите скорей! Что делать?
– Что? – промолвил Нежданов. – Я еще не знаю… Я получил от Маркелова записку…
– Когда? Когда?
– Сегодня вечером. Надо мне ехать завтра с ним к Соломину на завод.
– Да… да… Вот еще славный человек – Маркелов! Вот настоящий друг!
– Такой же, как я?
Марианна глянула прямо в лицо Нежданову.
– Нет – не такой же.
– Как?..
Она вдруг отвернулась.
– Ах! да разве вы не знаете, чем вы для меня стали и что я чувствую в эту минуту…
Сердце Нежданова сильно забилось, и взор опустился невольно. Эта девушка, которая полюбила его – его, бездомного горемыку, – которая ему доверяется, которая готова идти за ним, вместе с ним, к одной и той же цели, – эта чудесная девушка – Марианна – в это мгновенье стала для Нежданова воплощением всего хорошего, правдивого на земле, воплощением не испытанной им семейной, сестриной, женской любви, – воплощением родины, счастья, борьбы, свободы!
Он поднял голову – и увидал ее глаза, снова на него обращенные…
О, как проникал их светлый, славный взгляд в самую глубь его души!
– Итак, – начал он неверным голосом, – я еду завтра… И когда я вернусь оттуда, я скажу… вам… (ему вдруг стало неловко говорить Марианне «вы»), скажу вам, что узнаю, что будет решено. Отныне все, что я буду делать, все, что я буду думать, – все, все сперва узнаешь… ты.
– О мой друг! – воскликнула Марианна и опять схватила его руку. – Я то же самое обещаю тебе!
Это «тебе» вышло у ней так легко и просто, как будто иначе и нельзя было – как будто это было товарищеское «ты».
– А письмо можно видеть?
– Вот оно, вот.
Марианна пробежала письмо и чуть не с благоговением подняла на него взор.
– На тебя возлагают такие важные поручения?
Он улыбнулся ей в ответ и спрятал письмо в карман.
– Странно, – промолвил он, – ведь мы объяснились друг другу в любви – мы любим друг друга, – а ни слова об этом между нами не было.
– К чему? – шепнула Марианна и вдруг бросилась к нему на шею, притиснула свою голову к его плечу… Но они даже не поцеловались – это было бы пошло и почему-то жутко, так по крайней мере чувствовали они оба, – и тотчас же разошлись, крепко-крепко стиснув друг другу руку.
Марианна вернулась за свечой, которую оставила на подоконнике пустой комнаты, – и только тут нашло на нее нечто вроде недоумения. Она погасила ее и в глубокой темноте, быстро скользнув по коридору, вернулась в свою комнату, разделась и легла в той же для нее почему-то отрадной темноте.
XVI
На другое утро, когда Нежданов проснулся, он не только не почувствовал никакого смущения при воспоминании о том, что произошло накануне, но напротив: он исполнился какой-то хорошей и трезвой радостью, точно он совершил дело, которое, по-настоящему, давно следовало совершить. Отпросившись на два дня у Сипягина, который согласился на его отлучку немедленно, но строго, Нежданов уехал к Маркелову. Перед отъездом он успел свидеться с Марианной. Она тоже нисколько не стыдилась и не смущалась, глядела спокойно и решительно, и спокойно говорила ему «ты». Волновалась она только о том, что он узнает у Маркелова, и просила сообщить ей все.
– Это само собою разумеется, – отвечал Нежданов.
«И в самом деле, – думалось ему, – чего нам тревожиться? В нашем сближении личное чувство играло роль… второстепенную – а соединились мы безвозвратно. Во имя дела? Да, во имя дела!»
Так думалось Нежданову, и он сам не подозревал, сколько было правды – и неправды – в его думах.
Он застал Маркелова в том же усталом и суровом настроении духа. Пообедавши кое-как и кое-чем, они отправились в известном уже нам тарантасе (вторую пристяжную, очень молодую и не бывавшую еще в упряжке лошадь, взяли напрокат у мужика – маркеловская еще хромала) на большую бумагопрядильную фабрику купца Фалеева, где жил Соломин. Любопытство Нежданова было возбуждено: ему очень хотелось поближе познакомиться с человеком, о котором в последнее время он слышал так много. Соломин был предупрежден; как только оба путешественника остановились у ворот фабрики и назвались, их немедленно провели в невзрачный флигелек, занимаемый «механиком-управляющим». Сам он находился в главном фабричном корпусе; пока один из рабочих бегал за ним, Нежданов и Маркелов успели подойти к окну и осмотреться. Фабрика, очевидно, была в полном расцветании и завалена работой; отовсюду несся бойкий гам и гул непрестанной деятельности: машины пыхтели и стучали, скрыпели станки, колеса жужжали, хлюпали ремни, катились и исчезали тачки, бочки, нагруженные тележки; раздавались повелительные крики, звонки, свистки; торопливо пробегали мастеровые в подпоясанных рубахах, с волосами, прихваченными ремешком, рабочие девки в ситцах; двигались запряженные лошади… Людская тысячеголовая сила гудела вокруг, натянутая как струна. Все шло правильно, разумно, полным махом; но не только щегольства или аккуратности, даже опрятности не было заметно нигде и ни в чем; напротив – всюду поражала небрежность, грязь, копоть; там стекло в окне разбито, там облупилась штукатурка, доски вывалились, зевает настежь растворенная дверь; большая лужа, черная, с радужным отливом гнили, стоит посреди главного двора; дальше торчат груды разбросанных кирпичей; валяются остатки рогож, циновок, ящиков, обрывки веревок; шершавые собаки ходят с подтянутыми животами и даже не лают; в уголку под забором сидит мальчик лет четырех, с огромным животом и взъерошенной головой, весь выпачканный в саже, – сидит и
