Катаева-мемуариста ее упоминание можно рассматривать почти как протокольный факт. Мог и Булгаков, со смешанным чувством юмора и печали, возложить сей знак принадлежности к «бессмертным» на голову своего героя… вернее, это сделала Маргарита, торопя литературную славу своего избранника. Такую возможность мы никак не можем сбрасывать со счетов. Однако, поскольку нам доподлинно не известно, произошло ли на самом деле где-то в Москве тех лет водружение символической «французско-академической» шапочки (да еще и неофициально, да еще и в подвальной комнате), придется на этом и остановиться. Подобного факта мы не знаем, но такой мотив, такую окололитературную реминисценцию предполагать вполне разумно.
Остаются еще черные (вплоть по голове) шапочки духовных лиц, а именно скуфьи, скуфейки, скуфеи. Их носят православные монахи. Применительно к людям светским интересующие нас головные уборы подобает упоминать разве что иносказательно и метафорически. Пример, далеко не ходя, возьмем у того же В. Катаева. Он пишет о Есенине: «…Ко мне зашел королевич, трезвый, тихий, я бы даже сказал благостный – инок, послушник. Только скуфейки на нем не было» 5. Была ли, спросим в свой черед мы, скуфейка на мастере? Прямолинейный и скорый ответ напрашивается сам: нет, не была, потому что он не являлся монахом. Однако, если говорить всерьез, т.е. заводить речь о шапочке-символе, так ли уж подходит прямой ответ и скорый приговор? Не будем же спешить, ибо мы подошли к трудному и ответственному, следовательно, кульминационному моменту наших поисков.
Мотив монашества, если пока рассматривать схиму только как метафору, вовсе не чужд, конечно, образу мастера. Он, автор хроники времен пятого прокуратора Иудеи, жил вполне уединенно (до появления Маргариты в его подвале), был явно не от мира сего (вспомним Воландову реплику о сюжете романа: «О чем, о чем? О ком? …Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы?»), был, наконец, смиренен и, одновременно, жил целенаправленно и подвижнически. Как монах в скиту или монастыре всецело посвящает свою жизнь служению Господу, так мастер всецело отдал себя роману о Пилате и Иешуа. Да, этот головной убор и этот осеняющий жест рукою Маргариты символически прямы и безупречны: черная шапочка (скуфья) отметила человека тайного обета, покрыла главу монаха в миру. Данное прочтение, между прочим, нисколько не противится вполне светскому смыслу шапочки как награды «академической», о котором мы говорили чуть ранее. Символ схимы и творчества, служения и мастерства, символ тайного духовного подвига – вот что такое, на наш взгляд, черная шапочка безымянного булгаковского героя.
Мы сформулировали некую объясняющую гипотезу, не выходя за видимые пределы романа «Мастер и Маргарита». И вот теперь самое время спросить, жил ли в Москве тех лет человек, для которого и сама шапочка, и ее эзотерическое (пусть только для посвященных открытое) значение описывались в точности теми же словами, каковые мы до сих пор только и употребляли.
Ответ утвердительный: такой человек жил, и звался он Алексей Федорович Лосев. Это имя хорошо известно современному образованному читателю как имя крупнейшего филолога-классика, автора фундаментальной «Истории античной эстетики» и многих работ по философии, филологии, языкознанию, эстетике, музыковедению, как имя последнего в ряду славных имен русских мыслителей Серебряного века. Но пока еще не так широко известен недавно (в октябре 1993 года, на открытии Международной научной конференции, посвященной столетию со дня рождения А.Ф. Лосева) обнародованный факт, весьма примечательный для нашего вопроса о шапочке мастера. Как сообщила Аза Алибековна Тахо-Годи, ученица и наследница философа, в далеком 1929 году, 3 июня, А.Ф. Лосев и его супруга В.М. Соколова-Лосева приняли тайный монашеский постриг под именами Андроника и Афанасии 6. Тайна была настолько глубокой, что даже А.А. Тахо-Годи, знавшая семью Лосевых еще с 1944 года (как аспирантка профессора Лосева) и потом, после кончины Валентины Михайловны в 1954 году, ставшая его супругой, даже она не знала тогда этой тайны. А неизменная черная шапочка на голове Алексея Федоровича всегда почиталась ею как неизбежный предмет домашнего обихода да еще, пожалуй, как напоминание о трагических временах пребывания Лосева на ударных стройках Беломорканала, – он вернулся оттуда в 1933 году почти слепым и без волос на голове. Шапочка для согрева… Сообщение Азы Алибековны стало возможным только после внимательного изучения материалов из архива Лосева, прежде всего дневниковых записей В.М. Лосевой и некоторых указаний на тайное монашество в лагерной переписке супругов (теперь письма частично опубликованы). Кроме того, среди семейных реликвий были обнаружены и, что называется, вещественные доказательства, относимые к принадлежностям монашеского одеяния. Тут-то и стало окончательно ясно, что сама черная шапочка, которую Лосев более полувека носил на голове (и всякий раз по специальному трафарету шилась новая, когда прежний экземпляр ветшал), что особая форма ее, мало похожая на стандартную «профессорскую», форма скуфьи, свидетельствует о том же. Тайное было изначально символизировано, но лишь теперь стало очевидным, стало явным.
Но позвольте, при чем здесь мастер и его головной убор – могут спросить нас. Неужели же автору «Мастера и Маргариты» пришлось (не без помощи Воланда, так, выходит?!) сначала попасть в октябрьскую Москву 1993 года, там вооружиться информацией о лосевской новооткрытой тайне и в срочном порядке возвращаться ровно на шестьдесят лет назад, в октябрь 1933 года, к той самой (второй) редакции романа, где впервые появились новые действующие лица, их желтые цветы и черная шапочка?.. Все получается в точности по тому шуточному рецепту, который прописал однажды известный литературовед А.З. Вулис для тех ретивых «булгакоманов», что готовы сочетать реалии романа с любыми самыми «романтическими» соображениями, какие только могут прийти в голову 7. Так что, коли гипотеза наша требует вмешательства Воланда, она… тоже слишком романтична?
Нет, не слишком. Все встанет на свои места, если удастся доказать, что М.А. Булгаков действительно знал (или с большой вероятностью мог знать) о Лосеве и некоторых особых обстоятельствах его жизни, причем это узнавание происходило в пору активного формирования замысла и воплощения бессмертного романа. Доказательство такое, надо отметить, дать весьма сложно, особенно если учесть, что пока не известно, увы, ни одного свидетельства каких-либо прямых контактов между этими людьми. Жили в одном городе, оба самозабвенно любили театр и, наверное, сиживали не раз в одном зрительном зале, но – не пересеклись, не сошлись. Так не могут сойтись два берега одной реки.
Однако меж берегов может быть мост. И такой мост, как мы попытаемся показать, все-таки был, был посредник, самой судьбой призванный соединить берег Булгакова с берегом Лосева: Павел Сергеевич Попов (1892 – 1964).
Мост на сторону автора романа выстраивается так.
