— В следующий раз я, возможно, убью тебя, — говорит он. Голос его дрожит. — В следующий раз это может быть кинжал. Запомни на всю жизнь. Если ты еще раз так обо мне отзовешься и я тебя услышу, то это будет означать твою смерть, и пускай Кораннос судит мой поступок, как пожелает, когда я покину этот мир.
Повисает испуганное молчание. Даже при дворе, привыкшем к подобным сценам, особенно с участием клана де Гарсенков, эти слова звучат отрезвляюще. Богатые синие одежды Гальберта покрыты темными пятнами эля. Он награждает сына взглядом, полным ледяного презрения, не уступающим по выразительности яростному взгляду Ранальда, а потом поворачивается к королю:
— И вы простите подобное нападение на своего верховного старейшину, мой повелитель? Нападение на мою персону — это оскорбление бога, стоящего над всеми нами. И вы будете сидеть и оставите безнаказанным подобное святотатство? — Его низкий, звучный голос полон сдержанной печали.
Адемар не отвечает сразу. Он снова откинулся на тяжелую, деревянную спинку трона и поглаживает рукой бороду. Отец и сын остаются стоять, напряженные и застывшие. Между ними в зале висит ненависть, тяжелая и осязаемая, более осязаемая, чем дым из очага.
— Почему, — спрашивает король Гораута Адемар наконец, и голос его кажется еще более высоким и сварливым после низкого голоса верховного старейшины, — это такая уж глупая идея, чтобы я женился на Синь де Борбентайн?
Герцог Ранальд вдруг резко садится, на его губах играет мстительная улыбка. Он нетерпеливо дергает коленом, пресекая попытку покорной женщины под столом возобновить ласки. В дальнем конце зала, замечает он, его жена снова смотрит в окно, повернувшись спиной к королю и придворным. Начался дождь. Он несколько секунд глядит на профиль Розалы, и странное выражение мелькает на его лице. Потом он берет бутылку и снова пьет.
«Единственное, чего я действительно не понимаю, — думает в это мгновение Розала де Гарсенк, глядя на холодный, упорный, косой дождь и окутанные туманом восточные болота, — это то, кого из них я презираю больше».
Мысль не новая. Она провела довольно много времени, пытаясь решить, кого она больше ненавидит: вечно колеблющегося, постоянно пьяного мужчину, за которого ее заставил выйти замуж покойный король Дуергар, или опасного, коварного, одержимого Коранносом верховного старейшину, отца ее мужа. Если она сделает, как сегодня, один маленький, но такой естественный шажок дальше, то легко включить сына Дуергара, ныне короля Гораута Адемара в эту отвратительную компанию. Отчасти из-за того, что она постоянно, с тревогой сознавала, что, когда родится ребенок, которого она носит, ей придется сражаться с королем по особой причине. Она не знает, почему он выделил ее, почему ее поведение его привлекло — а скорее всего, раздразнило, как иногда думает она, — но невозможно не понять откровенного взгляда светлых глаз Адемара и того, как он надолго останавливается на ней. Особенно в опасное здесь, в Кортиле, ночное время, после того как выпито слишком много эля за пиршественными столами, но до того, как женщинам дозволяется уйти.
Одна из причин ее презрения к мужу, возможно, несправедливого, — это то, что он замечает взгляды короля, брошенные на нее, и равнодушно отворачивается к своим костям или кубку. Герцог де Гарсенк, несомненно, должен, думала Розала в первые месяцы их супружества, иметь больше гордости. Однако оказалось, что единственными людьми, способными разбудить в Ранальде нечто вроде страсти или присутствия духа, были его отец и брат, и здесь, разумеется, скрывалась своя старая, мрачная история. Иногда Розале кажется, что она всегда участвовала в их истории. Трудно ясно припомнить то время, когда сеньоры Гарсенка не опутывали ее сетями своих семейных распрей. Дома, в Саварике, все было иначе, но Саварик давно остался в прошлом. Поднимается ветер, прилетает на восток и приносит капельки, а потом и плотные струи дождя, которые влетают в окно и падают ей на лицо и корсаж платья. Она не возражает против холода, даже рада ему, но теперь приходится думать о ребенке. Она неохотно снова поворачивается к полному дыма, душному, переполненному залу и слышит, как отец ее мужа начинает рассуждать о насильственных браках и завоевании теплого, солнечного юга.
— Мой повелитель, причины вам известны так же хорошо, как и мне и всем присутствующим в этом зале, кроме, возможно, одного человека. — Взгляд, искоса брошенный на Ранальда, такой мимолетный, что сам по себе говорит о глубочайшем презрении. — Даже эти женщины умеют понять безрассудство моего сына, когда слышат его речи. Даже женщины. — Стоящая рядом с Розалой Адель де Сауван, продажная и развратная, недавно овдовевшая, улыбается. Розала видит это и отводит глаза.
— Чтобы жениться на графине Арбоннской, — продолжает Гальберт, и его звучный голос заполняет зал, — нам потребуется ее согласие. Она его не даст. Никогда. Если бы она это сделала, по каким бы то ни было причинам, обезумев от женской похоти, например, то ее бы сместили и убили объединившиеся сеньоры Арбонны еще до свадьбы. Вы думаете, что владыки Карензу, или Мальмонта, или Мираваля стали бы сидеть и смотреть, как мы с такой легкостью прибираем к рукам их землю? Даже женщины должны понимать все безумие такой идеи. Мой повелитель, как вы считаете, что сделает сеньор-трубадур из Арбонны в это время? Вы думаете, что Бертран де Талаир будет стоять и смотреть, как играют подобную свадьбу?
— Это имя здесь произносить запрещено! — быстро восклицает Адемар Гораутский, внезапно подавшись вперед. Пятна неестественного румянца выступают на обеих щеках над бородой.
— Так и должно быть, — не смущаясь, отвечает Гальберт, словно он ожидал именно такой реакции. — У меня не меньше причин, чем у вас, мой повелитель, ненавидеть этого интригана и его богопротивные поступки.
Розала улыбается про себя при этих словах, старательно сохраняя невозмутимое выражение лица. Немногим более месяца назад последняя песня де Талаира добралась до двора в Горауте. Она помнит ту ночь: тоже дул ветер и лил дождь, и дрожащий, бледный от страха бард, подчиняясь приказу Адемара, спел стихи герцога де Талаира голосом, похожим на скрипящее железо:
Позор Горауту, который был весной
И королем младым и свитой предан.
И дальше, дальше слова были еще хуже, их пел скрипучим, едва слышным голосом перепуганный певец, а ветер завывал на болотах за стенами замка:
Валенсы и Гораута мужи куда ушли, когда утихла битва,
И куплен мир был слабым королем и сыном,
Который род свой древний опозорил?
У Розалы теплеет на сердце при воспоминании о залитых светом факелов лицах, окружавших ее в ту ночь. Выражение лица короля, Гальберта, брошенные украдкой взгляды, которыми обменивались только что ставшие безземельными сеньоры или кораны, когда мощная музыка придавала особую силу словам даже в исполнении робкого голоса певца. Бард, юный трубадур из Гётцланда, почти наверняка был обязан жизнью присутствию в большом зале посланника своей страны и насущной необходимости сохранить мир с королем Гётцланда Йоргом, учитывая обстановку в мире. Розала не сомневалась в том, как хотелось бы поступить Адемару, когда смолкла музыка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
