Через некоторое время Дориан Грей поднял глаза и, глубоко и облегченно вздохнув, негромко проговорил:
— Вы помогли мне понять себя, Гарри. Я и сам смутно чувствовал то, что вы мне сейчас сказали, но боялся об этом думать и не умел выразить это словами. Как же хорошо вы меня знаете! Но не будем больше говорить о случившемся. В моей памяти это останется как изумительный сон, не более. Хотел бы я знать, суждено ли мне в будущем испытать нечто столь же необыкновенное, или такое бывает только раз в жизни?
— Вас ждет еще много необыкновенных переживаний, Дориан. При такой красоте для вас нет и не может быть ничего невозможного.
— Но придет время, и я стану безобразным, старым и сморщенным. Что тогда?
— Ну, тогда, — сказал лорд Генри, вставая и собираясь уходить, — тогда, мой дорогой, вам придется сражаться за каждую свою победу, хотя сейчас они вам достаются без малейших усилий. Но вы должны беречь свою красоту. Она нам необходима. В наш век люди слишком много читают, чтобы быть мудрыми, и слишком много думают, чтобы быть красивыми. Ну а теперь вам, пожалуй, пора одеваться и ехать в клуб. Мы и так уже запаздываем.
— Лучше я приеду прямо в оперу, Гарри. Я чувствую себя слишком усталым, чтобы обедать. Какой номер ложи вашей сестры?
— Кажется, двадцать семь. Это в бельэтаже, на дверях вы увидите ее имя. Мне очень жаль, Дориан, что вы не будете со мной обедать.
— Право же, я не в силах, — промолвил Дориан усталым голосом. — Я вам так благодарен, Гарри, за все, что вы мне сказали. Вы безусловно мой лучший друг. Никто не понимает меня, как вы.
— Это еще только начало нашей дружбы, — улыбнулся лорд Генри, пожимая ему руку. — Что ж, надеюсь увидеть вас не позднее половины десятого. Помните — поет Патти.
Когда лорд Генри вышел и закрыл за собой дверь, Дориан позвонил, и через несколько минут появился Виктор. Он принес лампы и опустил шторы. Дориан нетерпеливо ждал, когда же тот наконец уйдет. Ему казалось, что камердинер сегодня как никогда медлителен.
Как только Виктор ушел, Дориан бросился к экрану и отодвинул его. Никаких новых перемен в портрете не произошло. Видно, весть о смерти Сибиллы Вейн достигла его изображения раньше, чем его самого. Портрет узнавал о событиях в жизни Дориана сразу же, как они происходили. И это жестокое выражение в линии губ появилось в тот самый миг, как девушка выпила яд. А, может быть, дело не в самих событиях в его жизни, а в том, что происходит в его душе? Размышляя об этом, Дориан спросил у себя: а что, если в один прекрасный день портрет станет изменяться прямо у него на глазах? Он содрогнулся при одной только мысли об этом, но в то же время у него возникло острое желание это увидеть.
Бедная Сибилла! Она так часто изображала на сцене смерть, что смерть в конце концов явилась за нею. Интересно, как она сыграла эту свою последнюю роль? Проклинала ли его, умирая? Нет, ибо она умерла от любви к нему, и отныне любовь для него будет всегда святыней. Своим уходом из жизни Сибилла искупила свою вину перед ним, и он не будет больше думать о том, сколько выстрадал из-за нее в тот ужасный вечер в театре. Она останется в его памяти как дивный трагический образ, посланный на великую сцену жизни, чтобы явить миру высшую сущность Любви. Дивный трагический образ? При воспоминании о детском личике Сибиллы, о ее пленительной живости и застенчивой грации Дориан почувствовал на глазах слезы. Он торопливо смахнул их и снова посмотрел на портрет.
Да, подумал Дориан, наступила пора сделать выбор и решать, как жить дальше. А, может быть, сама жизнь сделала за него этот выбор? Вечная молодость, неутолимая страсть, наслаждения утонченные и запретные, безумие счастья и исступленное безумие греха — все это он должен изведать! А бремя его позора пусть лежит на портрете.
На миг ему стало больно при мысли, что прекрасное лицо на портрете будет становиться с каждым днем безобразнее. Однажды, много дней назад, он, словно подражая Нарциссу, поцеловал — или сделал вид, что целует — изображенные на полотне губы, так злобно улыбающиеся ему в эту минуту. Утро за утром он приходил сюда и подолгу простаивал перед портретом, дивясь его красоте и чувствуя, как он все больше околдовывает его. Неужели каждое движение его души будет теперь отражаться на портрете? Неужели его двойник действительно станет настолько безобразным, что придется его упрятать под замок, подальше от солнечных лучей, золотивших эти прекрасные кудри? Как бесконечно жаль!
Вдруг им овладело страстное желание молить высшие силы о том, чтобы исчезла эта сверхъестественная связь между ним и портретом. Ведь портрет стал изменяться именно потому, что он однажды взмолился об этом — так, может быть, после новой мольбы портрет утратит свое страшное свойство?
Но разве он найдет в себе силы отказаться от возможности остаться вечно молодым, как бы ни была эфемерна эта возможность и какими бы роковыми последствиями она ни грозила? И разве в его это власти? В самом ли деле его мольба послужила причиной таких изменений в портрете? Не скрываются ли причины в каких-то непостижимых законах природы? Если мысль способна влиять на живой организм, так, может быть, она влияет и на неодушевленные предметы? Более того, не может ли то, что вне нас, звучать в унисон с нашими настроениями и чувствами даже без участия нашей мысли или сознательной воли? Не способен ли атом стремиться к другому атому под влиянием таинственного тяготения или удивительного сродства? Впрочем, не все ли равно, какова причина? Нет, он не станет призывать темные силы, чтобы те помогли ему. Если портрету суждено меняться, значит, он должен меняться. Зачем в это вдумываться? Ведь наблюдение за процессом этих изменений может доставлять ему огромное наслаждение! Портрет даст ему возможность изучать самые сокровенные движения своей души, станет для него волшебным зеркалом. В этом зеркале он когда-то впервые по-настоящему увидел свое лицо, а теперь увидит свою душу. И когда для его двойника наступит зима, для него будет продолжаться прекрасная и мимолетно краткая пора между весной и летом. Когда с лица на портрете сойдут краски и оно превратится в мертвенно-бледную маску с оловянными глазами, его собственное лицо будет по-прежнему сохранять чарующие краски юности. Цветение его красоты будет продолжаться до конца его дней, пульс жизни никогда не ослабнет. Подобно греческим богам, он будет вечно сильным, радостным и неутомимым. Не все ли равно, что станется с его портретом? Ему самому теперь нечего будет бояться, а это — самое главное.
Дориан Грей, улыбаясь, поставил экран на прежнее место и отправился в спальню, где его ожидал камердинер. Через час он был уже в опере. Лорд Генри сидел сзади, опершись на его кресло.
Глава IX
На другое утро, когда Дориан завтракал, пришел Бэзил Холлуорд.
— Я рад, что застал вас дома, Дориан, — сказал он серьезным тоном. — Я заходил к вам вчера вечером, но мне сообщили, что вы в опере. Разумеется, я этому не поверил. Жаль, что вы никому не сказали, куда отправились на самом деле. Я весь вечер ужасно за вас тревожился и, признаться, даже боялся, как бы за одним несчастьем не последовало другое. Вам нужно было вызвать меня телеграммой сразу же, как вы узнали о трагедии. Я прочел об этом в вечернем выпуске «Глоба»[57], когда был в клубе… Тотчас же поехал к вам, но, к сожалению, не застал вас дома. Не могу вам выразить, до чего потрясло меня это несчастье! Представляю, как вам тяжело… И все же, где вы были вчера? Вероятно, ездили к ее матери? В первую минуту я тоже хотел к ней поехать — адрес я узнал из газеты. Это, помнится, где-то на Юстон-роуд? Но побоялся, что буду там лишний. Несчастная мать! Воображаю, в каком она состоянии! Ведь это ее единственная дочь. Как она держалась, что говорила?
— Откуда я знаю, мой дорогой Бэзил! — проронил Дориан Грей с недовольным видом, потягивая светло-желтое вино из тонкого, в золотых бусинках, бокала из венецианского стекла. — Вчера я был в опере. Напрасно вы не приехали. Я познакомился с сестрой Гарри, леди Гвендолен, — мы сидели у нее в ложе. Обворожительная женщина! А Патти пела божественно. Не будем говорить о трагическом, Бэзил. Если о чем-то не говорить, значит, этого как бы и не было. Но стоит упомянуть что-нибудь, как оно тут же приобретает реальность. Кстати, это сказал Гарри. Ну а что касается матери Сибиллы… У нее есть еще сын; судя по всему, славный малый. Но он не актер, а моряк или что-то в этом роде. Расскажите-ка лучше о себе. Над чем вы сейчас работаете?
— Вы были… в опере? — не веря своим ушам переспросил Бэзил. — Вы поехали туда, зная, что Сибилла Вейн лежит мертвая в своем убогом жилище? Вы мне говорите о красоте других женщин и о божественном пении Патти, хотя девушка, которую вы любили, еще не обрела покоя в могиле?
