Вечера сэманового типа частично являются продолжением опытов, начавшихся в 50-е годы двадцатого века среди поэтов-битников (Beat Poets) в Сан-Франциско. Аллен Гинсберг, Кеннет Рексрот, Лауренс Ферлингетти, Гари Снайдер, а в 1960—70 годы — Роберт Блай, Этеридж Найт, Энн Секстон и другие пробовали разные сочетания музыкальных инструментов и звучащего слова, песни и пения. Дилан Томас привнес сюда отчетливую кельтскую окраску. Немалое влияние оказали и традиции Африки, индийского субконтинента и туземной Америки. Также внесли свой вклад и Леонард Коэн, Курт Кобэйн и Уильям Берроуз. Раскрываясь в планетарной культуре, мы нащупываем путь возврата в величественную область психики. Сэма, собственно сам суфизм и зикр (поминание Бога) превосходят рамки религии, нации, культуры, затрагивая нечто более важное для человека — то, чем мы внимаем вестям от духа и откликаемся в ответ. Если на улицах Америки провести опрос, интересуясь, какую поэзию люди предпочитают и хотели бы слышать: стихи о личном или трансперсональные строки просветляющей мудрости, — возможно, нам сказали бы: «Поосторожнее с мудростью. Мы не можем так уж много вместить в себя в один присест. А вот личностного — сколько угодно, его мы хотим побольше». Но в подобных отстраненных сессиях сэмавообще отсутствует личностный элемент. Большая часть публики, как правило, предпочитает один из трех вариантов звуковых представлений: первый составляет все, что касается внешнего, экзотерического, мира, в него входит все связанное с личностью и политикой. Другой — внутренний, теофанический и тонкий. Третий — онирический, герметический, чисто игровой. На представлениях такого рода публика сохраняет определенную дистанцированность гораздо в большей степени, чем те, кто погружаются в слушание на сессиях сэма. Критики сэмаусматривают в них уклонение от реальной работы, опасную легкость и утешительство. Эндрю Харви считает, что перед лицом наступившего апокалипсиса нам следует собрать всю решимость в кулак и энергично продвигаться к полной и безотлагательной трансформации. Нам не о чем спорить с братом Эндрю, нам близка его евангелическая убежденность. Мы надеемся, что поэзия, музыка и слушание в конце концов разовьются в нечто более трансформативное. Кроме того, процесс, к которому призывает брат Эндрю, должен происходить отдельно с каждым индивидуумом. Подобные вечера ничуть не мешают этому. Возможно, они — нежащий сознание пух, экстатичный самогипноз, где уделяется слишком много внимания трансовым состояниям. Следует всегда помнить о важнейшей стороне личности Руми — его дисциплинированности и самоконтроле, — и в своем духовном путешествии опираться на жесткие факты. В отличие от наших текстов, стихотворение «Любовь приходит с ножом» не прочитаешь сладкозвучным голосом. Мистический эффект сэма(когда таковой случается) состоит в способности языка увлечь за собой психику и понести ее в стремительном потоке. Дивные присутствия рождаются в результате в стихах и книгах. Именно в этом подлинная причина нашей горячей любви к книжным историям, поэзии и книге как таковой. Мы ищем в ней нечто иное, как дружбу с вечными и живоносными душами, и иногда обретаем ее. Речь идет не о принятии желаемого за действительное, а скорее о переживании. Джалалуддин Руми и Шамс Тебризи самим своим бытием способны рассказать нам о тайне, что была и пребывает поныне, — вот подлинное назначение слов. В стихах — присутствию внимать, Его произволенью подчиняясь, Намекам, что приходят, отдаваясь, И никогда начал не оставлять (Руми. Цит. по: Unseen Rumi, p. 37. — Прим. англ. перев. 173 (махабба) без жажды (шаук), или жаждание без восхищенности (валах), а без восхищенности не насладиться присутствием Аллаха.)
Билл Мойерс, славный и очень непосредственный парень, на телепередаче PBS спросил Колмана: что такое жаждание? Колман заговорил о золотом свете восходов ранней весной, которые он видел ребенком в Чаттануге. Интересно, что он сказал бы, если бы Мойерс спросил его: «Колман, а что такое восх ищенность?»
Наиболее ясное и проникновенное толкование сэмапринадлежит суфийскому мистику десятого века Халладжу, который связывает сэмас илм(мудростью). Он говорит: ты не способен войти в этот океан мудрости без слушания. Гнозис ( ма'рифа) недоступен «без духа, и мира, и благоуханности» ( аль-рух ва аль раха ва аль-ра'иха). Сэмаследует проводить с любовью, исходя из любви. И далее Халладж говорит, перечисляя ступени лестницы духовных состояний и условий, необходимых для их достижения: ты не способен обрести любовь
Рукописи
Джон Мойн
Видный иранский ученый Бади-уз-Заман Фурузанфар, составляя биографию Джалалуддина Руми, отыскал в Тегеране древнюю рукопись « Маарифа». Она принадлежала профессору Али Акбар Деххода. В последней фразе манускрипта говорится, что список сделал аль-Мовлави аль-Кунави в 1549 году. Этот текст стал первой частью первого тома издания книги Бахауддина. В первом томе имеется еще две части, под списками — разные имена. Позже Фурузанфар передал факсимиле рукописи университету в Стамбуле. Рукопись состоит из трех частей, собранных в шестнадцатом веке тремя разными людьми. Новые тексты были найдены в библиотеке Айя София и в музее Коньи. Эти рукописи датировались первой половиной четырнадцатого века. Фурузанфар опубликовал первый том « Маарифа» в 1954 году (2-е изд., — 1974). В качестве основы он использовал рукописи шестнадцатого века, добавляя сведения из более ранних — для сравнения и коррекции. Текст первого тома оформлен в виде кратких главок и похож не на дневник, а на собрание поучений. Второй том, вышедший в 1959 году, опирается на более древнюю рукопись из Коньи и сохраняет форму дневника. Эта рукопись вполне может включать записи, сделанные Бахауддином собственноручно, а также заметки на полях, принадлежащие его сыну. По крайней мере, был проведен сравнительный анализ текста рукописи и почерка Руми и Бахауддина, которые весьма сходны, что говорит в пользу этого предположения. У профессора Фурузанфара нет сомнений в том, что Маариф» — это личные записи Бахауддина, его высказывания: везде прослеживается один и тот же яркий и отчетливый стиль. Он утверждает, что рукопись не является ни копией раннего списка, ни записями учеников, сделанными во время бесед. Важным критерием принадлежности авторства рукописи именно Бахауддину является вкрапление в текст сур Корана на арабском языке. Бахауддин хранил в памяти весь текст Корана. Совершенно очевидно, что у него не было надобности носить с собой Коран и искать нужные цитаты. « Маариф» — глубоко личные заметки о духовном странствии, неожиданные, разносторонние и волнующие. Фурузанфар и Анна- Мария Шиммель считают Бахауддина Валада (полное имя Бахауддина — Мухаммад бин Хосейн Хатиби Балхи; его также называли Бахауддин Валад, Баха Валад и Бахауддин. — Прим. англ. перев.)одним из создателей глубоко самобытного направления поэтической прозы на персидском языке.
Комментарии к « Маарифу»Бахауддина
Колман Баркс
Живой. Самосущий. Ничему не подобный. Не укладывающийся в слова, привычно обозначающие объект: «это», «оно», «нечто». В нашем поле зрения ничего нет. Мы в тупике и чувства, и ума. Поиски синонимов не очень-то помогают. Говорить об этом — пустое занятие, все равно, что скальпелем препарировать музыку. Как можно воспринять триста миллионов вселенных или дельфина, белый дуб во дворе или череду внуков? Ум с его словесными увертками парализован, словно попав в пятибалльный тайфун, и это делает ему честь, поскольку здесь он смиренно замирает и констатирует, что несведущ в объятиях жизненной полноты, гностической плероме, боговдохновенных карт Таро. Когда случается это таинство, его называют верой, или просто пробуждением, — чтобы лучше понять, — океаническим восприятием бытия. Сонмами крыл сакрального слуха. Жидким огнем, текучим как наша истинная природа. Много сказано о четырех состояниях сознания: бодрствовании, сновидчестве, сне без сновидений и четвертом состоянии, без названия: в чистом виде оно объединяет в себе все остальные.
