Четыре дня я жила в Лаврушинском со Стасиком. Из головы не выходила мысль о самоубийстве, и удержала меня от него только жалость и любовь к Стасику и Ленечке. Оба они были мной запущены. Все эти четыре дня я провела в заботах о Стасике. Знакомые, приходившие меня навещать, были поражены тем, что заставали меня за стиркой Стасиного белья. Но, как всегда в самые трудные минуты жизни, моим спасением был физический труд. Заботы о похоронах взял на себя Боря, сговорившись с Литфондом. Наконец мне дали знать, что можно приехать в морг и одеть самой Адика. Он лежал после вскрытия на железном столе окоченевший и очень красивый, так как перед вскрытием его бальзамировали.
Я одела его в приготовленный костюм. Подымая его голову, я ужаснулась ее легкостью, она была легче спичечной коробки, и я поняла, что был вынут мозг. Это ощущение было настолько сильным, что после похорон в крематории я ночью видела сон: я душу Адика своими руками, чтобы он не жил без мозга, идиотом, думая, что делаю это ему на благо.
Мне очень не хотелось кремировать Адика, но я согласилась на это из-за того, что мне разрешили взять урну домой[82]. Через три дня после похорон Стасик привез в Переделкино урну. Вырыли в саду яму в месте, которое выбрал Боря, близко от дачи, и закопали там урну. Боря сказал, что если он умрет раньше меня, чтобы его похоронили рядом с Адиком. Он меня очень поддерживал, философски рассуждал о смерти, доказывая, что смерти нет. Эти рассуждения были неясны для меня. Он говорил, что умершие продолжают жить в памяти близких. Это меня не утешало, но если бы рядом со мной не находился Боря, то, может быть, я бы покончила с собой. За мной следили жившие у нас Асмусы, не оставляли меня одну. Боря, как всегда, находил для меня нужные слова, его такт и ум отрезвляли меня, и я стала свыкаться с мыслью, что все, что ни делается, все к лучшему, ведь Адик, оставшись жить без ноги и калекой, вряд ли был бы счастлив.
Мы продолжали каждую весну переселяться на дачу. Летом у нас обычно гостили Асмусы. Мы сажали вместе с Борей огород и много физически работали. Он каждый день выходил в сад в трусах и, работая, загорал. Меня удивляло, с какой страстью он возился с землей. Каждую весну я разводила костры из сухих листьев и сучьев и золой удобряла почву, потому что не было других удобрений. Боря очень любил из окон кабинета смотреть на эти костры и посвятил им стихотворение: «У нас весною до зари костры на огороде…».
Любопытно, что впоследствии критики подкапывались под эти строчки, ища в них тайный политический смысл. Некоторые уверяли, что слова «языческие алтари на пире плодородия» относятся к революции. Это было просто смешно. Когда я возмущалась критиками, Боря говорил, что не стоит протестовать, это получается даже интересно, так как он даже и не подозревал, что писал эти стихи о революции.
Он переводил Шекспира. Пьесы стали ставить, и наше материальное положение улучшилось. Однако в Переделкине мы не зимовали, так как на даче было холодно, и на зиму приходилось переселяться в Лаврушинский.
В 1945 году мы опять проводили лето в Переделкине и опять у нас жили Асмусы. Ирина Сергеевна часто приходила ко мне на огород и говорила, что я так худа, что, наверное, скоро умру, и просила меня написать завещание о Лене. Она хотела взять его к себе, потому что, по ее словам, Борис Леонидович после моей смерти женится, и Леня попадет в чужие руки, а она любит его как сына родного, и ей будет больно смотреть, как чужой человек станет его воспитывать. Это она повторяла три раза, пока я не взорвалась и не ответила ей: еще неизвестно, кто раньше умрет. Эта фраза мучает меня и по сей день. В сентябре они уехали в Коктебель, оттуда приехали в начале ноября, а в декабре Ирины Сергеевны не стало, она умерла от рака крови.
Осенью 1945 года Боря должен был ехать в Тбилиси на столетний юбилей Бараташвили. Он ни за что не хотел ехать, ссылаясь на простуду, на больное горло. Я говорила, что ему полезно переменить климат и он там поправится, и с трудом уговорила его ехать. Приехав из Грузии, он сказал, что я, как всегда, была права, ему там было хорошо и приятно, его очень хорошо принимали и он думает дописывать роман, который он начал в тридцать шестом и бросил писать в военные годы, у него уже полный план в голове.
Летом 1946 года я отправила Стасика в Коктебель. Еще в детстве он дружил с Галиной Сергеевной Яржемской. Я не знала, что она поехала за ним в Крым. Это была тихая, скромная девочка, и я относилась к ней с симпатией. Но когда Стасик после Крыма заявил, что он должен жениться на ней, я пришла в ужас. Ему было девятнадцать лет, и такая ранняя женитьба могла помешать его успехам в музыке. Но Боря говорил, что если я люблю Стасика, то должна пожелать ему счастья, и раз ему хочется жениться, то пускай женится. Стасик мне обещал непременно кончить консерваторию, тут же женился и переехал к Яржемским на квартиру.
В сорок девятом году Стасик прошел подготовительный отбор на конкурс в Варшаве, куда избрали его и Давидович. Он должен был лететь утром на самолете, а ночью сообщили по телефону, что ему выездной визы не дали. Это было страшным ударом для всех нас и Стасика, особенно поразившим нас своей неожиданностью. Фадеев жил в то время на даче, я приехала к нему просить, чтобы он уладил это дело. Он начал горячиться и сказал: «Вы не знаете, как нас обнюхивают со всех сторон перед выездом за границу». Я отвечала, что Стасика обнюхивать не приходится, так как он, как белый гриб, вырос перед дачей Фадеева, и он должен был бы знать, что Стасик собой представляет. На это Фадеев сказал: «Да, но его воспитывал Боря с трехлетнего возраста». Я ответила: «С этим я вас поздравляю. По моему мнению, Боря неплохо воспитывает своих детей», – и ушла.
Генрих Густавович писал Берии, но ничего не помогло, и Стасику визы так и не дали. Было очень жаль. Стасику прекрасно удавалось исполнение Шопена, имени которого был конкурс.
Боря был страшно возмущен. Эта вопиющая несправедливость повлияла
