за пол. Я никак не ожидала, что с еще вчера не внушавшим мне никакого доверия человеком вдруг произойдет такое превращение. Мы торопились в школу, и я вскользь посоветовала ему найти хорошую работу и зарабатывать самому, а не спекулировать на несчастье ребенка. Он отвечал, что у него есть на примете место, куда его согласны взять.
Мальчик был выкупанный, чистенький, я надела на него Ленины брючки, белую рубашку, и мы отправились в школу. Он довольно бодро шагал на костылях и был очень доволен. При мне директор привел его в класс, посадил его, но не было ни карандаша, ни тетрадки. Директор тут же обратился к классу и сказал, что нужно помогать этому мальчику и бережно с ним обращаться, потому что он родился с искалеченной ногой и ни в чем не виноват, и ребятам нужно всегда об этом помнить. Потом у меня снова состоялся разговор с директором. Я обещала часто приходить в школу и узнавать об успехах Эдика и оставила свой телефон и адрес, чтобы в случае необходимости обращались ко мне, а не к отцу, от которого мне нужно еще добиться, чтобы он встал на честный путь и сам зарабатывал деньги. Прощаясь, я просила, чтобы каждый день кто-нибудь из класса провожал мальчика домой, и оставила деньги на питание Эдика в школьной столовой.
Навестив их через неделю, я привезла тетради и составила список необходимых книг. У Эдика оказались, как я узнала в школе, удивительные способности к математике. Он очень хорошо решал задачи, но ему не хватало дома стола, и он писал на ящике, стоя на коленях. Итак, мне предстояло купить кровать и стол. Отец рассказал, что каждый день Эдика провожают товарищи, поддерживая под руки, но один злой мальчишка оскорбил его однажды в классе. В школе было внутреннее радио, и этому поступку вынесли во всеуслышание общественное порицание.
С тех пор класс был заботлив к Эдику. Мальчик был счастлив и просил меня купить ему недостающие учебники. Я тут же пошла в школу, купила в киоске книги, ранец, за что сын с отцом меня очень благодарили.
Через две недели в нашей комиссии было общее собрание, и я подала обычную сводку с перечислением средств, необходимых для детей погибших воинов. Конечно, я могла бы вставить Эдика, и никто об этом никогда бы не узнал. Но честность мне помешала совершить подлог, и я откровенно рассказала о случае с этим мальчиком. Все были потрясены, и многие плакали, и когда стали голосовать, можно ли оказать материальную помощь этому ребенку, все единогласно подняли руки. Наша председательница Т.В. Иванова считала, что это неправильно и не входит в функции нашей комиссии. Но я сказала, что это формализм и если будет нужно, я пойду к Фадееву, я уверена, что он как коммунист поймет и поддержит меня. Мы долго спорили с ней, страсти разгорелись, и мы чуть не подрались. Речь шла о каких-то пустяках, кровать и стол стоили дешево и завтраки в школе – тоже, и я могла бы это сделать даже на свои деньги, но мне хотелось принципиально отстоять правое дело.
На другой день мне выписали эти деньги, я тут же купила кровать и столик и отвезла их на Якиманку. Отцу денег в руки не дала и заплатила за год вперед в школу за обеды.
Иванова больше всего боялась, что моему примеру последуют все, таких заброшенных детей в Москве, мол, уйма, и что тогда делать комиссии! Я отвечала, что их не так уж много, на весь Ленинский район это был первый случай.
Работать в комиссии было очень интересно. Мы переселяли детей из сырых подвалов в сухие комнаты, устраивали кое-кого в детские дома, но меня, как всегда, мучила бухгалтерия. В конце года нам надо было составлять финансовые отчеты. Все счета у меня были в порядке, и в конце концов, просидев чуть ли не полночи, я справилась.
Боре очень нравилась моя работа и мое увлечение ею, он всячески поощрял меня в этой деятельности, но, как ни странно, это все повлияло на мою дальнейшую жизнь с ним. Поневоле мне приходилось часто и надолго уходить из дому. Наверно, тогда начались встречи с О. И., и я стала замечать, что что-то чужое встало между нами. Я никогда не заглядывала в его карманы и письма, считая это бестактным, и всегда доверяла ему во всем. Но однажды, помнится, это было зимой 1948 года, я убирала его кабинет и на столе нашла записку очень страшного содержания. Записка была от О. И., и она свидетельствовала не только о ее чувствах, но между строк я поняла, что и он, по-видимому, очень увлечен.
Конечно, мне было очень больно. Когда Боря пришел домой, я попросила его никогда не оставлять писем на столе, а манеры залезать в карманы у меня нет. Ему было стыдно, он просил прощенья и сказал, что все это постарается оборвать. Тут же он сел за стол, написал письмо этой даме и дал мне прочитать. В письме говорилось, что им пора прекратить встречи, они ни к чему не приведут, я и Леня для него икона, он никогда нас не бросит и т. д. Это письмо он дал мне с тем, чтобы я его отправила сама по городскому адресу, и я тут же это выполнила.
У меня было чувство вины, и до сих пор я считаю, что я во всем виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и еще одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнять обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдавала свои позиции жены и хозяйки.
Но все же это письмо к ней меня успокоило. На другой день начался шантаж, главным образом по телефону. Ее мать кричала в телефонную трубку, что мой муж негодяй и мерзавец, что ее дочь забеременела от него. Когда, отойдя от телефона, я спросила Борю, правда ли это, он ответил, что это ложь и он в это не верит. <…>
Боря был совершенно спокоен и радовался, что наконец этим письмом разорвал с ней. На другой день появилась ее подруга Люся Попова[84] <…> и сказала, что О. И. находится у нее, что она подобрала ее на
