Сбиваясь в группы, люди брели в лесничество, занимали оборону. Вспыхнули фонари вокруг строений — теперь никто не смог бы подобраться незамеченным. Но этого было мало. «Осмотреть все помещения, чердаки и подвалы! — разорялся генерал Олейник. — Не дай вам бог, если эта тварь успела проникнуть в лесничество!» — «И отложить личинку», — ухмыльнулся Глобарь. В строениях, слава богу, посторонних не нашли — осмотрели два раза, не поверив глазам. В лесу оставили два дозора по три штыка в каждом — один на западной стороне, другой — на восточной. Раненых оттаскивали в отапливаемую пристройку позади избы — по соседству с опустевшей псарней. Доктор Таманцев смотрел на них большими от ужаса глазами, украдкой крестился. Медикаментов и квалификации пока хватало, но он ведь был один на всю эту стонущую ораву.
— Григорий Алексеевич, миленький, как же так… — бормотал он, впадая в тихую истерику. — Этих людей надо срочно в больницу, я сними не справлюсь, здесь же походные условия, как вы не понимаете…
— Запомни, дружок, — генерал Олейник, с трудом обуздывающий бешенство, взял оробевшего медика за ворот и едва не приподнял, — никакой больницы не будет. ПОКА, во всяком случае, не будет. Лечи этих доходяг тем, что есть. Я выделю тебе одного человека. Насчет постелей и подручных материалов — поройся в лесничестве, но только не в гостевых комнатах. Открою тебе страшную тайну, Айболит, я не видел у них ни одного смертельного ранения, все решаемо. Извлекай пули. И чтобы не стонать, не жаловаться — учти, ты повязан вместе со всеми. Малейшая провинность, и тебе конец. Ну, давай же не отчаивайся, — он поощрительно похлопал подавленного хирурга по плечу, — действуй, вспоминай, чего ты там обещал Гиппократу…
Он насилу сдерживал ярость. Итоги дня неутешительны, дичь в полной мере показала свой нрав и потенциал. Семеро раненых и покалеченных, три мертвые собаки, униженные и запуганные подельники, разбитый джип Коровина. Впрочем, последнее — скорее бонус, чем ущерб. Григорий Алексеевич забрел в «конюшню», подошел на цыпочках к задраенному загону, где томились бомжи, глянул в оконце. Ему бы так томиться! Эту публику действительно снабдили хлебом и водкой, и эти обормоты вылакали весь ящик. А сейчас, разумеется, спали — довольные, сытые, счастливые, в самых живописных и необременительных позах. Храп стоял такой, что качались стены. Какое им дело до стрельбы, какое им дело до того, где они и что за добрые люди их окружают? Григорий Алексеевич подавил в себе желание ворваться внутрь, перестрелять хмельное собрание собственными руками. А утром ведь проснутся, опять будут просить водки. Ну, ничего, он их метанолом напоит…
Сжимая рукоятку пистолета, генерал обогнул здание и вошел в гостиную. А там, похоже, назревало небольшое восстание. Все шестеро сидели в хорошо отапливаемой комнате — съежившиеся, злые, и, помимо Глобаря, никто не тряс понтами. Люди успели переодеться, очиститься от грязи. На столе стояла какая-то еда, впрочем, особых изысков сегодня не предлагалось, «гражданский» персонал по случаю охоты с базы удалили. Ел один губернатор — злой, с опухшим лицом, взгромоздив локти на стол. Мощную шишку на макушке он надежно прикрыл кепкой.
— Какая гадость, — отшвырнул он недоеденный кусок мяса. — Пресное, не прожаренное… Яне понимаю, у нас в стране неурожай соли и спичек?
Отец Лаврентий нервно подпрыгивал возле бара и выщипывал ногтями брови. Вскрыл бутылку церковного кагора, доковылял, хромая, до кресла, плюхнулся в него и присосался к горлышку. Он напоминал какое-то рыжее пугало.
— Что, батюшка, не задался божественный промысел? — ехидно спросил Олейник, падая на свободную тахту.
— Да пошел ты, сын мой, — буркнул священник. Жиденькая бородка ходила ходуном, руки не слушались.
— Как настроение в войсках? — воззрился на генерала губернатор.
— Хреново, — проворчал Олейник. — Семеро в лазарете.
— Сколько людей в строю? — снова поинтересовался губернатор.
— Сорок с небольшим… — угрюмо ответил генерал.
— Стыдно, господа, стыдно… — бормотал оседлавший кушетку сити-менеджер. Он выглядел подавленным, оцепеневшим. — Один избитый в хлам недоносок строит полсотни вооруженных мужиков, и они расписываются в собственном бессилии…
— Лицензию не взяли в охотинспекции, — гоготнул развалившийся в кресле Глобарь. Он попивал мелкими глоточками скотч и, похоже, испытывал моральное превосходство над партнерами. — А надо было взять. Да нет, господа, на самом деле славно поиграли в войнушку. Ну, не вышло с первого раза, выйдет со второго. Бояться вроде нечего, я правильно понимаю? Преступник безоружен, покинуть урочище он не сможет, лесничество надежно охраняется. Промерзнет один в лесу, заболеет, а завтра мы его оприходуем. Поведете нас в бой, Василий Иванович? — Глобарь хитро уставился на губернатора, а тот едва не поперхнулся. — В бурке, на лихом коне. Да ладно вам, господа, смурнеть! Жизнь продолжается, завтра вернемся в город, скоро конец света, потом Новый год…
— Блин, попарились в баньке… — пробормотал поникший и раздавленный сенатор Баркасов. Он выглядел в компании самым потерпевшим — с физиономии не сходил землистый оттенок, нос расцарапан, из бороды он так и не удосужился вычесать грязь.
— Но выпить нам это не мешает? — подмигнул Глобарь и засмеялся. — А неплохо он вас отфотошопил, Владимир Митрофанович.
Люди прятали ухмылки — что есть, то есть, не отнять.
— Да шли бы вы лесом, Николай Аверьянович… — пролепетал, отворачиваясь, сенатор.
— Не пойду, Владимир Митрофанович, — замотал головой Глобарь. — В нашем случае идти лесом — хуже, чем на три буквы. В лесу нас не любят. Да прекращайте вы отчаиваться, господа. Не можем решить проблему — так и нечего делать из нее проблему.
— Вы просто не пострадали, Николай Аверьянович, — тонко подметил генерал. — Оттого вам и чихать на все. А вообще-то странно, — он свысока обозрел притихшую компанию. — Пострадали все, за исключением нашего сомнительного друга Николая Аверьяновича. Лично мне — чего уж там скрывать — досталось от Россохина три дня назад. Отец Зловрентий наделал в штаны на глазах у почтенной публики, когда Россохин пальнул в него холостым патроном. Да еще и ногу подвернул. Сергей Дмитриевич потерял машину. Василий Иванович… Вы позволите, Василий Иванович? Едва не получил дубиной по мор… простите, по лицу, натерпелся страха и обрел шишку, которую бережно хранит под кепкой. Владимир Митрофанович потерял два зуба, досыта наелся сырой земли и натерпелся страха поболее, чем Василий Иванович. А Кира Ильинична и вовсе — такого натерпелась, такого натерпелась…
— Заткнитесь, генерал, чтоб вам пусто было… — прошептала Кира Ильинична. Она сидела, забравшись с ногами, в дальнем кресле, закутавшись в покрывало. Женщина до сих пор не могла унять дрожь. Волосы стояли дыбом, царапины на лице она запудрила так, что теперь все лицо было неестественной маской.
— Красивая вы наша, — не удержался генерал.
— Да нет, вы не правы, Григорий Алексеевич, — сказал Глобарь. — Кира Ильинична прекрасна даже в состоянии легкого помешательства. Глядя на нее, я часто прихожу к выводу, что красивых женщин в наше время становится все больше, а хороших — все меньше.
— Оставьте меня в покое! — взвизгнула женщина.
— И только вы, Николай Аверьянович, вышли сухим из воды, — закончил генерал.
— Так уж сухим? — удивился Глобарь. — Вы что-то путаете, господин генерал. Я тоже пострадавший. Злоумышленник наставил на меня ружье, которое изъял у Владимира Митрофановича, и воспользовался спусковым крючком.
— И что? — с надеждой спросила Кира Ильинична.
— Патроны закончились! — радостно ответил бизнесмен.
— Жалко… — расстроилась Островская.
— Лично мне — ни капельки, — расцвел Глобарь. — Имею, кстати, два замечания по теме, господа. Возможно, Россохин планирует оставить меня на сладкое, хотя какое из меня, собственно говоря, сладкое. А возможно, я просто ему не интересен, поскольку не являюсь представителем власти. Прошу задуматься над последним высказыванием, а заодно вспомнить все его прежние подвиги в других городах. Второе. Только я заметил, что, невзирая на множество представившихся возможностей, Россохин никого не убивает? Его — убивают, а он — держится до последнего. Наносит ранения, в принципе излечимые, хотя и способные повлиять на дальнейшую жизнь потерпевших. Ну, просто ангел какой-то.
«Вот это-то и досадно», — подумал генерал.
— Но это только начало, господа, — с важностью изрек Глобарь. — Когда Россохина припрут, он может озвереть и начнет убивать!
Срыгнул отец Лаврентий, вылакав последние капли из бутылки. Вскочил, схватившись за спинку кресла, пошатываясь, прогулялся к бару, выхватил оттуда первое попавшееся спиртное и вернулся в кресло. Попался гаванский ром, который тут же начал перекочевывать в горло представителя духовенства по правилу сообщающихся сосудов.
