— Знаешь, а я тебе завидую, — произносит из гамака Штурман, нависая своим угловатым носом над Якобом. При дневном свете комната кажется больше, чем накануне вечером. Над его головой висит что-то похожее на сломанное весло. К нему приклеены крохотные фотографии. Руки Штурмана возятся с маленьким приемником, пытаясь настроить его на какую-то волну.
— Чему тут завидовать? — угрюмо спрашивает Якоб. — Тому, как меня вырубили? Тому, как похитили? Или тому, как в меня стреляли?
— А ты посмотри на себя, — возражает Штурман, настроив приемник на местные новости, доносящиеся из-за пролива. — Хорош собой, жизнь по полочкам. Небось у тебя и дебет с кредитом сходятся.
За окном, законопаченным резиновыми прокладками, Якоб видит две фигуры в красных рубашках. Они чинят причал, который свисает над водой как сломанная рука.
— Да уж, я смотрю на себя, — отзывается Якоб, раздумывая, кто такие Эмерсон и Селеста. У него сводит желудок. Рука снова начинает болеть. — Звезда Бушвика. Долго еще ждать?
Штурман смотрит на море, оценивая на глаз поверхность воды.
— Максимум час. Тогда волны совсем успокоятся. Если, конечно, ты не передумал и не решил принять мое предложение.
Серые глаза, полные мальчишеского задора, жаждут завести нового друга.
— Спасибо, но…
— Жена. Да, я помню, — кивает Штурман и аккуратно отталкивается ногой от стены, раскачивая гамак. Веревка трещит, как корабельные снасти, приводя комнату в странное оживление. У кромки воды Селеста поднимает голову, как будто слышит этот звук. — По-настоящему я завидую только вот этому моменту. Он никогда не вернется. Тот самый, что может изменить всю твою жизнь. Как только ты сядешь на самолет и забудешь об этих краях, момент закончится. Как не бывало. А еще говоришь, что в детстве мечтал о приключениях.
Лица проступают сегодня более четко, чем накануне. Портрет в раме оказывается старым капитаном в напудренном парике и с блестящими пуговицами на кителе. Иноземные колонии. Чужая могила. Капитан, кажется, сверлит Якоба взглядом.
— Мечтал, — соглашается Якоб, пытаясь прочесть крохотную табличку под картиной. — Но я повзрослел.
— Ой ли?
— А ты как здесь оказался? — спрашивает Якоб, стряхивая с себя морок. — Как ты построил все это… у тебя здесь огромное владение. Опреснитель, теплоизоляция, еда… — перечисляет он и ловит взгляд Селесты, которая тут же отводит глаза, чтобы Штурман не увидел. — Два верных помощника, или кто они там. Не хочу показаться нескромным, но мне интересно…
— Конечно интересно, — перебивает Штурман и улыбается. Он показывает куда-то за голову Эмерсона, который вбивает в доску гвоздь. — Мне бы тоже было интересно. Меня выбросили в море, как тебя. Но сегодня я выбираю эту жизнь посереди моря. Десять лет назад мой корабль налетел вон на те камни, слева от пальм, видишь? И у меня был выбор: выжить или погибнуть. Я был обыкновенным вором, довольно посредственным моряком и совсем уж отвратительным другом. Так что, когда приплыли спасатели, я им велел убираться. Решил построить здесь что-нибудь достойное. И с тех пор люди приезжают в мой бамбуковый дом, год за годом, и каждый приходит к одному и тому же выводу.
Якоб наклоняется вперед, сидя на стуле. У Штурмана явно не все дома, но история его захватывает.
— И что это за вывод? — спрашивает Якоб уважительным шепотом.
— А вот этого, — Штурман смакует каждое слово, как бы дразнясь, — ты никогда не узнаешь, если сейчас уплывешь.
Якоб старается не рассмеяться, затем поднимает и ставит на место щербатую чашку чаю. Тело его кажется непривычно тяжелым, как бывает от депрессии, но тяжесть немного другая, металлическая. Одежда, которую ему дали, почти подошла. В штанах цвета хаки и кроссовках он похож на покорителя пустыни, случайно попавшего на этот остров из совсем другой истории. Рубашку он переодевать не стал. Это подарок Лоры. К тому же кровь отстиралась.
— Я хочу уплыть сегодня, Питер. Все же рискну.
— Хорошо, — отвечает Штурман с нескрываемым разочарованием. Он выходит и поднимает руку. Эмерсон бросает молоток и бежит к нему.
— Ну что? — спрашивает Эмерсон, который выглядит чем-то недовольным.
— Возьми большую лодку, — приказывает Штурман, — высади Якоба на том берегу и тут же возвращайся.
— То есть… — начинает Эмерсон, поднимая бровь.
— Нет, не в большом порту. На старом причале. И повторяю: возвращайся сразу.
Селеста прекращает работу и смотрит на них уже безо всякого стыда. Она улыбается так, будто хочет что-то сказать. Но вместо этого подходит поближе и встает за спиной Эмерсона. Взгляд ее устремлен куда-то мимо всех, в темное нутро острова. Она издает странное горловое урчание, выдающее то ли волнение, то ли страх. Затем крепко обнимает Якоба и тут же отталкивает.
— Селеста всегда грустит, когда новые друзья уезжают, так что ты не медли, Якоб, слышишь? — говорит Штурман, приобнимая девушку одной рукой. Она замолкает.
— Спасибо за все, — произносит Якоб, глядя прямо в глаза девушке. Он действительно видит в них грусть. И кажется, страх, но она убегает раньше, чем он успевает разобраться.
— Так ты идешь или что? — раздается злой голос с пляжа.
— На здоровье, сынок, — кивает Штурман, будто благословляя его. Тропический монах неведомого ордена. — Мы будем здесь, если ты вдруг передумаешь. Видишь ли, рано или поздно все возвращаются.
Якоб кивает в ответ и быстро идет к катеру с двумя моторами, который Эмерсон уже завел и который исторгает клубы вони в девственную зеленую лагуну. Якоб залезает на борт, по-прежнему неся с собой аптечку с плота. Рыжий не дожидается, пока он пристегнется, и с грохотом рассекает воду, точно за ним гонятся морские ведьмы. Вскоре остров исчезает из виду, превратившись в коричневатую полоску между голубым и зеленым.
Штурман возвращается в свое жилище, вздыхая как поруганный пророк.
А Селеста стоит и не двигается. Ветер треплет ее красную рубашку, обращая ее вытянутую фигуру в подобие флага. Ее молчание гораздо громче сомнений Якоба.
Море тени
История просачивается из больницы и добирается до самого причала. По дороге она обрастает подробностями. Потому что людям нужно о чем-то говорить за уборкой последствий урагана. И они говорят — о черноглазой русалке, продырявленной пулями как решето, которая уже оправилась от ран. Говорят, она вынослива, будто сделана из стали. Красивая и жестокая, как все морские существа.
Лишь одному кряжистому мужичку, набивающему резиновые заплатки на дыры в своем корыте, не до сказок. Он воспользовался суматохой, возникшей после бури, чтобы оттащить свою рыбацкую лодку как можно дальше от капитана порта, проклиная жестокую удачу. Он едва добрался сюда живым. Должно быть, боги меня ненавидят, думает Вильям Феррис, которого все, кроме его кредиторов, называют Билли-бой. Они ненавидят меня, потому что я с каждым сезоном становлюсь все злее и безжалостнее. Хотя нет, думает он, глядя, как очередная дыра в днище исторгает пузыри воздуха в воду, в которой он стоит по колено. Они меня наказали за то, что я неправильно назвал свою лодку. Даже жена говорила мне, что такое название — плохая примета. Чуть ли не проклятье. Так что я сам виноват.
Но мне так нравилось, как это звучит — «Море тени», думает Билли-бой.
Когда-то это было больше, чем просто название. Мне казалось, что я держу море в своих руках, что я гроза всего сущего — даже небес. У меня было ощущение настоящей власти.
Изначально Билли-бой выиграл лодку в покер и долго не мог решить, что с ней делать. Лодка стояла без имени, и люди уже начали думать, что ее никогда не спустят на воду. А потом в местном баре какой-то умник-студент рассказал своей подружке, что в Древнем Риме моряки, прежде чем плыть за Гибралтар, готовились к смерти. Потому что за его пределами лежало Mare Tenebrarum, Море Тени, откуда никто не ждал возвращения путешественников. Атлантический океан, где обитали только тени и мгла. Мальчишка рассказывал что-то еще, но Билли-бой больше не слушал. Он расплатился, пошел домой и открыл новую банку краски. На следующий день он спустил лодку на воду, и — к черту суеверных римлян.
Все это было невероятно давно.
— Ух, что я тебе щас расскажу! — гремит голос мужчины, похожего на огромного младенца, и Билли-бой слышит его тяжелые, неуклюжие шаги на борту.
— Ступеньки мокрые! — кричит ему Билли-бой, потому что Французик вечно спотыкается и поскальзывается, как бы своевременно и громко Билли его ни предупреждал. Невзирая на то что Французик старше его на целых шесть лет, а ему всего тридцать один год, капитан-неудачник привык относиться к чумазому светловолосому великану как к бедовому сыну. Как не испытать прилив умиления, когда на тебя смотрят глаза, полные безоговорочного доверия? Временами Французик напоминает ему собаку. Большую, белую, с вечно измазанной в грязи и объедках мордой, которую она неизменно пытается вытереть о твои штаны.
