— Напрасно вы так в этом уверены.
— Вы шутите, господин де Рубан. Вы же не Дамьен?
— Но кто он, чего он хочет?
— Ах, да какое это имеет значение! Спросите шевалье, если вам так интересно…
— Дамьен, деревенщина из Артуа, благонамеренный дурак. Возможно, за этим кроются какие-нибудь религиозные мотивы, откуда мне знать. У него был с собой потрепаный экземпляр «Подражания Иисусу Христу»{45}, сочинение, о котором я иногда слышу…
— Держитесь другого круга чтения, шевалье. Фанатизм!
— О, не знаю, — пробормотал Альфонс, мысли которого были далеко. — Я иногда эту книгу по вечерам почитываю…
— А что с королем?
— Всего лишь царапина. Но он, как всегда, решил, что если сразу не причастится, то бац — и в ад попадет. Демаре нигде не могли отыскать, но чуть позже на тракте повстречали священника, босяка-деревенщину, аббата-оборванца, не знаю даже его имени. Он шел с котелком горячего супа и буханками хлеба, чтобы накормить бедняков в округе, и весьма рассердился, когда ему помешали. Per Dio[17]! Думаю, что он даже не знал, кто такой король, дело не терпело отлагательств, и д’Эан и драбанты{46} затолкали его в карету без лишних объяснений, а старик все кричал о своих бедняках. Ну, когда его ввели к королю, он сначала захотел осмотреть рану — он был не только священником, но и врачом — а поглядев на царапину, пришел в бешенство и начал кричать, что, дескать, как это властитель и офицер может обращать внимание на такую ерунду. Предписал королю покаяться в грехах, поскорее причаститься и раздать десятую часть своих богатств беднякам… Ха! Вышел скандал, но потом наконец нашли Демаре, и религиозные вопросы уладили более благопристойно…
— Фанатизм…
— А что случилось с священником?
— Кто знает. Наверно, остаток жизни будет чистить нужники в каком-нибудь монастыре. Ну, прибыл дофин и упал в обморок, прибыла королева и упала в обморок, прибыли принцессы и упали в обморок, одна за другой…
— А король?
— Стонал и плакал и ныл про свой извечный страх перед геенной огненной. И горевал из-за того, что утратил, мол, любовь народа…
— А разве это не так?
— Может, так, а может, нет. Кто, черт возьми, способен понять народ, этих капризных детей… Если король умрет, то гнев народа скорее всего обратится в первую очередь на маркизу, на малышку Мэрфи, а теперь и на Лизетт…
— Лизетт?
— Да. Лакомый кусочек, правда?
— Трофей для вашей коллекции, шевалье!
(Хватит диалогов: давайте посмотрим на этих троих. Казанова улыбается про себя при мысли о возможности стащить из-под носа у коронованного сластолюбца лакомый кусок — какой триумф! какое воспоминание! какой анекдот! Можно приобрести дворянство с помощью дуэли, а почему бы не приобрести титул барона с помощью такой интрижки? — да, почему бы нет? Шеваль де Сенгаль, барон Оленьего парка, император Киферы… Да, почему бы нет?
Гримм, погруженный в свои мысли, тайком делает записи: с его точки зрения Казанова — шут и паразит, без которого просвещенное общество будущего может вполне обойтись, а молодой де Рубан, этот наивный мечтатель с большими молящими, голубыми, как у истинного крестьянского сына, глазами — какой от него толк? Меньше, чем от Бебе. Мысли Гримма кружились вокруг Дела, великого и святого, дела просвещения, прогресса, великих и анонимных сил, которым он служил и поклонялся. Покушение Дамьена представляло собой угрозу спокойному движению вперед, палка в колесе… Сейчас все здоровые силы должны объединиться… По чистой рассеянности он бестактно вынул из кармашка белого шелкового жилета карманные часы с боем.
Альфонс де Рубан вздрогнул, когда увидел, как в золоте часов блеснуло бледное зимнее солнце: луч света проник в его сознание, пробудив воспоминание или предчувствие…)
— Итак, шевалье, вы виделись с графом Сен-Жерменом{47}?
— Имел такую честь у мадам д’Юрфе. Очаровательный человек!
— По крайней мере очаровательный мошенник. Неужели вы верите в его похвальбу, будто он жил во все времена — при Александре, Цезаре, Помпее, Карле Великом…
— Я знаю только одно: быть обманутым таким человеком — это честь. Не могу подавить чувства… Гм!
— Профессионального уважения? Войдите!
Бебе передал письмо, и Гримм нетерпеливо сорвал печать.
— О, Боже… Этого еще не хватало…
— Что случилось?
— Король здоров! И вернулся к маркизе… Заговоры раскрыты. Машо и Д’Аржансон из министерства уволены…
— Un bel pasticcio[18]! Мне нужно срочно…
— Уволены, когда война на носу! А Франция?
— Кому есть дело до Франции, господин де Рубан, когда на кон поставлены более важные интересы… Теперь власть в руках Субиза, поспешите вымолить его благосклонность…
— Но Франция!
— И парламент вынес приговор преступнику: публичная казнь на Гревской площади…
— Per Dio! Я должен это увидеть…
— Вы, шевалье, журналист получше, чем я…
— А как дела с вашей партией, господин де Гримм?
— Лучше, чем следовало ожидать, слава Богу. Дамьен бредил о смерти тирана, но выражался — хвала Господу — в религиозных терминах, так что чертовым попам самим с большим трудом удалось отделаться от подозрений… Бебе! В редакцию! Это должно уйти с сегодняшней почтой…
— А Ришелье? В немилости?
— Ничуть не бывало, старый лис как всегда вышел сухим из воды. Он никогда официально не порывал с маркизой. А сейчас он заперся с графом Сен-Жерменом…
— Хочет совершить путешествие во времени?
— Ко двору Тиберия{48} на Капри, надо полагать… Вы уже уходите, шевалье?
— Я журналист, как и вы, господин де Гримм, и обязан следить за развитием событий… Господа!
— Шевалье! А вы, господин де Рубан?
— Одну минуту! В письме что-нибудь сказано… Король снова начал посещать Олений парк?
— Это, скорее всего, вопрос времени, раз он выздоравливает. Пожалуй, вам придется с этим смириться, господин де Рубан…
— И все-таки я должен попытаться…
— Ни слова! Прошу вас. Я ничего не желаю знать. Делайте, что хотите, юный мечтатель, но прошу вас не компрометировать Дело…
Альфонс, торопливо поклонившись, поспешил покинуть редакцию. Великие новости уже добрались сюда, и красноносый «нотариус» визгливо диктовал…
— «И сжечь правую руку за crimen laesae majestatis…[19]»
— Мы и латынь должны знать?
— Что-то вы же должны знать, невежественный сброд! О, ну и журналисты в наше время! Написали?
— Продолжайте!
— «И пытать религиозного фанатика раскаленными щипцами…»
— Эй! Фанатик… Это уж того…
— А тебе какое дело, пока тебе платят?
— Какое мне дело, пока я получаю нищенскую плату?
— Поосторожнее!
В редакции появился господин де Гримм, и переписчики разом смолкли, так что теперь слышался лишь усердный скрип перьев. Бунтовщик был задушен в колыбели, журналистика, как прежде, продолжала служить Делу.
— «И привязать его к четверке лошадей, пока грешная плоть не разорвется на четыре части…»
— На четыре части…
— «В наказание самой себе и в предостережение другим на глазах у народа на Гревской площади…»
— На Гревской площади…
Скрипели перья в пещере ветров.
13
— Ну, как вам, господин де Рубан, этот прекрасный спектакль?
— По-моему, омерзительно…
— О, не скажите… Для Дела это очень, очень полезно.
Гримм, выпятив свои красные губы, смотрел на Гревскую площадь, где все еще сколачивали эшафот. Народ толпился на площади уже с утра, на лотках продавали крендели, орехи и колбаски, у акробатов и кукольников дела шли блестяще, а в месте, где брала начало боковая улочка, раздавались пронзительные крики с карусели. Погода этим мартовским днем стояла промозглая, и войскам, выстроившимся каре на площади, выдали eau-de-vie[20], чтобы не замерзнуть в ожидании публичной казни Дамьена. Все комнаты и квартиры вокруг площади были сданы любителям развлечений, и Гримм с Альфонсом находились в самом лучшем помещении с великолепным видом из трех окон. Но ведь за это заплатил Ришелье.
— Каким образом это полезно для Дела?
— Подумайте сами! Королевская власть показывает публично и демонстративно свою жестокость народу! Чего же еще желать? В газете мы, конечно, будем возмущаться преступником — религиозный фанатик! — но мы не скроем от читателей ни единой капли крови, ни единого крика боли. Тирания дает нам в руки оружие!
— Безусловно… Ну, а если бы это произошло тайно?
— Тогда этому никто бы не поверил. Народная масса — это доверчивая детвора, которая охотно верит в доброго батюшку… Но теперь!
Гримм, довольно улыбнувшись, начал делать пометки в блокноте. Альфонс обернулся. Малышка Мерфи, устроившись в кресле, ковыряла в носу, Львица флиртовала со слугой, в то время как его менее удачливый соперник с кислой миной стоял на часах возле буфета, ломившегося от кушаний и вина. Альфонс торопливо подошел к малышке Мерфи и отвесил глубокий поклон ирландской любовнице короля. Она механически улыбнулась.
