считала, что мои рукава были слишком длинными, беспокоясь, что они могли бы попасть в
еду, то говорила:
— Один должен вернуться, иначе это обожжёт.
Мы понимали, что она подразумевала, и нам засучивали рукава. Позже больше это не
удавалось. Тогда Берта становилась сердитой, вставала или уходила в себя и беззвучно
плакала.
Одна из сестер общины — Теде Готтфрид приходила три дня в неделю убирать и
наводить порядок, а также ходить за покупками и гулять. Берта тоже начинала и убегала.
Она шла на улицу, терялась и больше не могла найти дорогу обратно в дом, где выросла.
Ежедневно Хиннерк должен был её искать. Однако, по большей части, бабушка была только
где-нибудь в доме или в саду, но и то, и другое было настолько велико, что приходилось
долго искать. В деревне её знал почти каждый, поэтому раньше или позже она снова
сопровождалась кем-нибудь домой. Тем не менее, однажды Берта притащила велосипед,
который ей не принадлежал. В другой раз убежала ночью. Однако машина успела
затормозить. Она начала мочиться под себя, мыла руки в смыве унитаза и бросала снова и
снова маленькие вещи в туалет: конверты, резиновую тесьму, испорченные кнопки и
сорняки. Сто раз в день бабушка обшаривала свои карманы в поисках носового платка. Если
там ничего не было, то приходила в отчаяние, ведь несколько минут раньше она вытаскивала
его наружу и засовывала в другой карман. Берта не знала, что происходило с ней, и никто об
этом не говорил. В то же время, она не могла ничего другого, как всё-таки это знать. Иногда
бабушка спрашивала моих тёть или мою мать, когда они навещали её, с шёпотом и страхом
на лице: "Что будет?" или "Это теперь так и останется?", "Но раньше это было не так, там у
меня было всё, а теперь у меня нет ничего". За день Берта неоднократно плакала. Она стала
пугливой, и холодный пот выступал у неё снова и снова на лбу. Её внутреннее возбуждение
ослабевало во внезапном вскакивании и уходе, маленьких рывках и беспокойных прогулках
через большой пустой дом. Мои тёти пытались успокоить её, и говорили, что это такой
возраст. В принципе, у нее было всё очень хорошо. И хотя она была у врача на лечении,
слово "болезнь" при Берте не произносилось.
Хиннерк был старше на шесть лет, чем Берта. Когда он получил инфаркт сердца в 75,
собственно, ещё было слишком рано для приступа, потому что он был в принципе здоров.
Врачи намекали, что это могло быть не первым инфарктом. Но кто бы другой всё заметил?
Две недели Хиннерк лежал в больнице, и моя мать ездила к нему. Она держала его руку, и он
боялся, зная, что это будет концом. Во второй половине дня дедушка только произнёс имя
моей матери с такой нежностью, на какую был способен, но показывал так редко, и умер.
Тем временем мои тёти оставались у Берты. Они были опечалены и сердиты, что не могут
попрощаться. Ведь у Хиннерка была любимая дочь, а сёстры получили слишком мало от
него. Конечно, прежде всего, слишком мало любви. Теперь остались только лишь обломки
моей бабушки, и моя мать могла снова сбежать на юг от этого потрясения, где её ждали
верный муж и дочь, предлагая утешение и поддержку. Скорбь и гнев позволяли им говорить
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
HTTP://VK.COM/LOVELIT
ужасные вещи моей матери. Они упрекали её и давили на ответственностью перед матерью.
Моя бабушка присутствовала при этом и плакала, не понимая, о чём шла речь. Но она
слышала горечь и разочарованную любовь, которая изливалась в голосах её дочерей. В
течение всего времени, пока Берта была ещё жива, а это было 14 лет, Криста имела очень
напряжённые отношения со своими сёстрами. После каждого звонка и перед каждым
посещением она не могла спать ночи напролёт. Когда мои тёти через два года после смерти
Розмари решили устроить Берту в доме, Кристу насмешливо спрашивали: "Хочет ли она
сейчас принять свою мать?" Инга и Харриет в течение долгого периода времени были
достаточно огорчены. В последнее время три сестры снова осторожно сближались. Они были
тремя сёстрами, и им было больше пятидесяти. Они похоронили много сновидений, Розмари,
а сейчас погребли свою мать.
Кое—где между яблонями трава была намного выше, чем за домом. Всё же, я должна
была встретиться ещё раз с Лексовым. Так легко он от меня не отделается. Я выпила чай и
съела хлеб, немного думая о Максе, и покачала головой. "Что там было на самом деле?"
Солнечные лучи становились ярче. Я взяла поднос и хотела торжественно идти в моей
золотой одежде, хотя это не было бы по другому. Шествуя обратно в дом, я увидела за
деревьями старый курятник "хох", как они здесь его называли. Что-то красное было
нарисовано на серой штукатурке. Я побежала мимо фруктовых деревьев к постройке, в
которой моя мать и её сестры играли с куклами. Розмари, Мира и я использовали его как
домик от дождя. Я издалека увидела красную краску и слово "нацист". Испуганно
оглянувшись вокруг, как мне показалось, я увидела райтера ( прим.пер.: граффити с
баллончиком краски), перепрыгивающего через кусты бузины. Я попыталась камнем
соскоблить слово, однако ничего не получилось. Наклонившись за камнем, я наступила на
кромку моей одежды, и когда поднималась, истлевший материал порвался. Всё звучало как
крик. Я побежала обратно в прихожую и попыталась сориентироваться в темноте, мои глаза
ещё не привыкли к сумеречному свету. Где-то в нише я мимоходом видела стремянку. Я
прошла мимо больших вёдер с краской, стоящих без дела. Открыла первую, но остатки
белого цвета были затвердевшими как камень и растрескались. В других вёдрах она
выглядела не лучше. Итак, я должна позаботиться об этом позже. "Кто распылял всё там?
Кто-то из деревни? Правый или левый? Просто болван или кто-то, кто высказал своё
мнение?" Забвение лежало в нашей семье. Вероятно, нам кто-то хотел помочь подсказать
выход.
Чтобы отвлечься, я собралась в кабинет моего дедушки Хиннерка. Я хотела
исследовать его письменный стол. В правом нижнем ящике раньше всегда находились
