Марк сделал ещё одну попытку добиться разъяснений, но тут загрохотало, затарахтело – завелись один за другим все три двигателя. Разговаривать сразу стало невозможно; «салон», он же грузовой трюм сразу наполнился сизой газолиновой гарью, аэроплан мелко затрясся и покатился, подпрыгивая на кочках. Потом двигатели слитно взревели, тряска усилилась - «Юнкерс» разогнался по ВПП, набирая положенную скорость, и тяжело, нехотя оторвался от земли.
В бортах нашего лайнера имелся ряд квадратных окошек-иллюминаторов, оставшихся, видимо, от его гражданского прошлого. До ближнего к хвосту можно было кое-как добраться, ящики перекрывали его не полностью – и когда самолёт лёг на крыло в развороте, я прилип к иллюминатору – как раз в тот момент, когда машина, закончила вираж над центром Харькова, площадью Дзержинского, которую жовто-блакитные потомки однажды переименуют в площадь Свободы. Центрального памятника Ильичу, вокруг которого разгорелось в 2014-м столько страстей ещё не было, однако неповторимый архитектурный облик площади уже начинал формироваться. Так, высилось на положенном месте грандиозное здание Госпрома, один из первых советских небоскрёбов достроенный в прошлом году в стиле советского конструктивизма. Дом Кооперации, которому предстояло стать северным корпусом Харьковского университета, пока стоял в лесах, и сверху мы видели цепочки подвод и грузовички со штабелями кирпича и досками, снующие вокруг стройки, словно муравьи.
Сзади дёрнули за рукав, не слишком сильно, но настойчиво. Я обернулся – Марк стоял передо мной и глаза его пылали праведным гневом.
- Может, объяснишь, что это всё значит? Договорились же – после обеда отправимся на вокзал, возьмём билеты…
- Планы изменились, студент! – Я пошёл, сгибаясь в три погибели, в хвост и улёгся на чехлы. Да ты ложись, в ногах правды нет. В масле только не изгваздайся, выбери местечко почище…
Он послушно опустился на корточки. Самолёт в этот момент тряхануло в какой-то воздушной яме, и Марк чувствительно приложился затылком о шпангоут.
- Ох, чтоб его… так ты собираешься отвечать? За каким… тебе понадобился этот аэроплан? Доехали бы, как решили, на поезде, чем плохо?
- Да ничем таким особенно… - я повозился, устраиваясь поудобнее. – Просто так гораздо быстрее, и меньше возможностей попасться. Самолёты транспортное ГПУ пока не шмонает, да и пересадка в Белгороде не нужна, а это, как ни крути, лишний шанс спалиться.
- Лишний шанс?.. – он задохнулся от возмущения. – Да нас на разгрузке сцапают, никуда мы отсюда не денемся! А потом – знаешь, что будет?
- Ну и что же будет? – я ухмыльнулся. – Расскажем, всё, как есть: что мы что мы воспитанники коммуны имени Ягоды, грузили в самолёт ящики – и вот, решили немножечко прокатиться. Ну, обзовут хулиганами, дадут по шее, доставят в ближайшее отделение для отправки в Москву. Так это ещё когда будет – не на самолёте же нас повезут? Отправят под присмотром дяденьки милиционера на железнодорожный вокзал, а мы по дороге и сбежим!
- Да как ты сбежишь…
- Ногами. Не в воронке же нас повезут, не того полёта птицы. А там – ищи-свищи нас в столице!
- А документы, свидетельства о рождении? Их же отберут, как мы потом?
…Нет, ну точно, как ребёнок!..
- Ты что, собрался их предъявлять? Много ты видел школьников, которые носят при себе метрики? Очень понятная для взрослых ситуация: романтически настроенные пацаны решились воспользоваться возможностью и прокатиться на «всамделишнем», да ещё и военном самолёте!
- Так ведь нам и так предлагали…
- А им почём знать? И вообще, что сделано, то сделано, назад уже не переиграешь. Давай лучше пошарим тут – может, найдётся какой лючок, через который можно выбраться наружу? Очень бы кстати пришлось.
Я немало читал в своё время о мытарствах пассажиров первых коммерческих авиарейсов – но, как выяснилось, даже близко не представлял, что ждёт нас на самом деле. В некотором роде это можно было сравнить с полётом на антикварном МИ-4 над сибирской тайгой - выматывающая тряска в сочетании с бензиновой и масляной вонью, свист лопастей, тарахтенье двигателя над головой… Сначала Марк, а потом и я сам расстались с содержимым желудков - за неимением гигиенических пакетов, оно было извергнуто прямо на пол. Через небольшое время пришлось заодно опорожнить туда же и мочевые пузыри – подходящего лючка, чтобы справить нужду прямо из-под облаков на грешную землю не нашлось, и это добавило в атмосферу «салона» едкий аромат аммиака. Впрочем, долго вонь здесь не удерживалась - до таких излишеств, как герметичные кабины здешний авиапром ещё не додумался, по фюзеляжу гуляли лютые сквозняки. Я утешал себя тем, что нам-то ещё ничего, терпимо – а вот каково пилотам, которые управляют этим грохочущим пепелацем, сидя в открытой кабине? Правда, на них тёплые, на меху, кожаные куртки, такие же штаны и высокие меховые унты…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И без разницы, что «Юнкерс» обычно не поднимается выше двух с половиной тысяч метров - нам с лихвой хватили и этого, чтобы закоченеть до полной невменяемости. Пришлось, в самом деле, закутываться в моторные чехлы. К счастью, под свёрнутыми, брезентовыми, нашлись и другие, из простёганного войлока, употребляемые в холода – в них-то мы и закутались по самые брови. Говорить не хотелось, да и возможностей к тому особых не было – чтобы перекричать слитный грохот трёх немецких движков «Junkers L-5» пришлось бы надрывать глотки, а это на такой холодрыге не есть гуд…
Наш борт шёл по маршруту «Харьков-Орёл-Москва», так что через два примерно часа мы сделали промежуточную посадку. А вы что хотели? Крейсерская скорость у этого аппарата не сильно превышает полутора сотен вёрст в час, и случись встречный ветер – полёт мог бы длиться и дольше. Нообошлось: «Юнкерс» коснулся полосы, прокатился по грунтовой, судя по кочкам, рулёжке, и замер. Замерли и мы - как ни хотелось встать и размять ноги, риск был слишком велик, особенно, когда бортмеханик полез проверять тросы, удерживающие ящики с авиастартерами». Выручило то, что в узкие щели между штабелями и обшивкой с трудом протискивался даже субтильный Марк – куда там широкоплечему, рослому авиатору! Техник покопался снаружи, подёргал крепежные верёвки и проволоки, и, наконец, удалился. Мы же до самого взлёта так и пролежали под чехлами, затаившись как мышь под веником, прислушиваясь к доносящимся снаружи разговорам и тарахтенью мотора бензозаправщика. Потом всё повторилось – лязг захлопывающегося люка, слитный рёв моторов, тряска при разбеге – и мы снова в воздухе!
Уж не знаю почему, но от Орла пилоты решили лететь на бреющем – может, не желая возиться с не слишком совершенными навигационными приборами и картами, они предпочли прицепиться к железной дороге? В самолёте стало заметно теплее; мы осмелели, выбрались из-под чехлов и, добравшись до крайнего окошка, по очереди любовались проносящимися внизу, на расстоянии вытянутой руки, просёлками, телеграфные столбами, деревенскими избами, колодцами-журавлями и бесконечной сдвоенной ниткой рельсов. Тень самолёта с распластанными крыльями и высоким килем прыгала по ним, ломалась, перескакивая заборы и огороды, вспрыгивала на деревья и стремительно стлалась по полям, где вовсю колосилась озимая пшеница…. или рожь? Хрен её разберёт, тем более, отсюда, с высоты…
Раз или два навстречу нам попадался железнодорожный состав, а один раз мы сами его обогнали. «Юнкерс» всякий раз делал горку и уходил в сторону, чтобы не угодить в клубы чёрного дыма, валящего из паровозной трубы.
Но всё когда-нибудь заканчивается – закончился и этот полёт. На подходах к Москве самолёт набрал высоту и мы получили возможность полюбоваться на изгибы Москвы-реки, пряничные стены Кремля, высящиеся над берегом, на улицы, разбегающиеся от Манежной Площади и кудрявящиеся на всём протяжении Бульварного кольца деревья. Потом машина заложила ещё один вираж, и внизу распахнулось огромное Ходынское поле с маленькой, словно сложенной из детских кубиков, башенкой аэровокзала и светлыми крестиками аэропланов, выстроившихся в ряд по кромке лётного поля. Ещё один вираж, заход на глиссаду – рёв двигателей упал сразу на два тона, «Юнкерс задрал нос, толчок, тряска, недолгая пробежка, остановка, моторы один за другим замолкают, и уши, напрочь отвыкшие за эти пять часов от тишины, оказываются словно заткнутыми берушами.
