Назавтра, 29 августа, часов в пять вечера, мы предавались печальным размышлениям. Г-н Аффри, этот почтенный старец, накануне вышел из Аббатства. Вдруг меня вызывает надзиратель!
— Господин Бомарше, вас спрашивают!
— Кто меня спрашивает, друг мой?
— Господин Манюэль[35] и несколько муниципальных чиновников.
Он уходит. Мы переглядываемся. Г-н Тьерри говорит мне:
— Он не из ваших врагов?
— Увы! — говорю им я. — Мы никогда не встречались; начало не предвещает ничего хорошего; это ужасное предзнаменование! Неужели пробил мой час?
Все опускают глаза, безмолвствуют; я иду к привратнику и говорю, входя:
— Кто из вас, господа, зовется господином Манюэлем?
— Это я, — говорит один из них, выступая вперед.
— Сударь, — говорю я ему, — мы с вами незнакомы, но у нас было известное всем столкновение по поводу уплаты мною налогов. Я, сударь, не только исправно платил свои налоги, но делал это также и за многих других, у кого не хватало средств. Неужто мое дело приняло такой серьезный характер, что сам прокурор-синдик Парижской коммуны, оторвавшись от общественных дел, явился сюда заниматься мною?
— Сударь, — сказал он, — я не только не оторвался от общественных дел, но нахожусь здесь именно для того, чтобы ими заняться; и разве не первейший долг общественного служащего прийти в тюрьму, чтобы вырвать из нее невинного человека, которого преследуют? Ваш обвинитель, Кольмар, уличен как мошенник! Секция сорвала с него перевязь, он ее недостоин: он изгнан из Коммуны, я полагаю даже, что он в тюрьме! Вам предоставляется право преследовать его по суду. Мне хотелось бы, чтобы вы забыли наше публичное столкновение, и поэтому я специально испросил у Коммуны разрешения отлучиться на час, чтобы вызволить вас отсюда. Не оставайтесь здесь ни минутой дольше!
Я сжал его в объятиях, не в силах произнесть ни слова: только глаза мои выражали, что творилось в душе; полагаю, они были достаточно красноречивы, если передали ему все мои мысли! Я тверд как сталь, когда сталкиваюсь с несправедливостью, но сердце мое размягчается, глаза влажнеют при малейшем проявлении доброты! Никогда не забуду ни этого человека, ни этой минуты. Я вышел.
Два муниципальных чиновника (те же, что снимали печати у меня дома) отвезли меня в фиакре, — угадайте куда, читатель! Нет: я должен вам это сказать, вам ни за что не доискаться!.. К г-ну Лебрену, министру иностранных дел, который вышел из своего кабинета и увидел меня…
Прервем еще раз рассказ. Прочтя пятую, а также последнюю его часть, вы, о граждане, получите исчерпывающие основания оправдать меня, как я обещал, и надеюсь, что я вправе этого ожидать.
Пятый этап
О граждане законодатели! Неужели я, действительно, должен, взывая к вашему правосудию, скрыть часть фактов, снимающих с меня вину? Умалить себя в защитительной речи из страха оскорбить людей влиятельных… Должно быть, четырехмесячное отсутствие сильно извратило мое представление об общепринятом значении великого слова Свобода, ежели я никак не могу договориться со своими парижскими друзьями относительно того, как мне должно себя вести в деле, которое рушит мою гражданскую жизнь и наносит смертельный урон той свободе, тому равенству в правах, которые были мне гарантированы нашими законами!
Все пишут мне:
«Думайте о том, что выходит из-под Вашего пера! Защищайте себя, но никого не обвиняйте! Не задевайте ничьего самолюбия, даже тех, кто Вас больше всех оскорблял! Вы совершенно отстали от жизни!
Помните, что Вас хотели погубить и что, будь Вы сто раз правы, Вы ничего не добьетесь, если не проявите осмотрительности!
Помните, что кинжал приставлен к Вашей груди и все Ваше достояние конфисковано!
Помните, что, за неимением другого преступления, Вас хотят выдать за эмигранта! Что нет ни одного Вашего слова, которое не было бы обращено против Вас! Что каждый Ваш хороший поступок только приводит в ярость Ваших врагов! Что они могущественны… и бессовестны! Помните, что у Вас есть дочь, которую вы любите! Помните…»
Да, у меня есть дочь, которую я люблю. Но, как ни дорога она мне, я перестал бы ее уважать, если бы счел, что она способна перенести унижение отца, если бы заподозрил, что она хочет, чтобы мое состояние, которому завидуют и которое составляет мою единственную вину, я сохранил для нее ценой ослабления доводов в свою защиту, ценой замалчивания половины из них, ценой бесчестья, неизбежного, если я пощажу врагов, не смевших нападать на меня, пока я находился во Франции, хотя у них в руках на протяжении полугода были все те бумаги, опираясь на которые они имеют неосторожность обвинять меня теперь, в мое отсутствие!
Как! Неправедные министры употребили во зло мое ревностное желание послужить родине и заставили меня выехать из Франции, вероломно выдав паспорт… В надежде, что они провели меня и я никогда не смогу вернуться! Или, если и вернусь, то в цепях, покрытый позором, как предатель отечества; как обвиненный в измене. И после этого я ослаблю доводы в свою защиту?
Как! Из свободной страны, где они пользуются уважением, они направляют за границу, к народу, который также называет себя свободным, чрезвычайного курьера, чтобы он вывез меня оттуда в оковах, рассчитывая, что им удастся проделать в Гааге то, чего они не посмели сделать в Лондоне, когда по подлому небрежению допустили побег фальшивомонетчиков, делателей ассигнаций, которых держал там в тюрьме человек бдительный, допустили потому, что не отвечали этому человеку, не писали ему в течение семи или восьми месяцев. И я буду молчать?
Как! Обвиняя меня в недоказанных преступлениях, они хотели извлечь меня из Голландии, чтобы я погиб по дороге от руки оплаченных ими убийц или обманутого ими народа еще до того, как попаду в тюрьму, куда якобы меня везли, дабы я привел доводы в свое оправдание? И я, граждане, я не скажу ни слова об этом вопиющем злоупотреблении властью?
— Да, дорогой мой! Так нужно, или вы пропали.
— Друзья мои! Человек не может пропасть, когда доказывает, что он прав! Пропасть — это не значит быть убитым, это значит — умереть обесчещенным! Но возрадуйтесь, друзья! Я не стану выдвигать против них обвинения по этому, никому пока не известному делу, хотя и настало время предать его огласке; ибо я должен спасти свою честь, если не в моей власти помешать им довершить разорение моей дочери и даже убить ее отца!
Нет, я не стану обвинять. Я скажу только о фактах, подтверждая их неопровержимыми документами, как я не перестаю это делать. Национальный конвент, который стоит выше мелких интересов этих личностей-однодневок, ибо он — мощное эхо всеобщего стремления воздать каждому по справедливости, — Конвент сам, без меня, разберется, кто прав и кто виноват! Кто предал нацию и кто верно ей служил! И он скажет свое мнение, кто из нас — они или я — заслужил тот вердикт, который был вынесен им по лживому докладу!
Что за чудовищная свобода, отвратительней любого рабства, ждала бы нас, друзья мои, если бы человек безупречный вынужден был бы опускать глаза перед могущественными преступниками потому только, что они могут его одолеть? Как? Неужто нам доведется испытать на себе все злоупотребления древних республик при самом зарождении нашей! Да пусть погибнет все мое добро! Пусть погибну я сам, но я не стану ползать на брюхе перед этим наглым деспотизмом! Нация тогда только воистину свободна, когда подчиняется только законам!
О граждане законодатели! Когда эта записка будет прочитана всеми вами, я добровольно отдамся вашим тюремщикам! Ты утешишь меня в тюрьме, дочь моя, как утешала меня и добродетельная Сомбрей, к ногам которой я поверг мою душу в Аббатстве, когда надвинулось 2 сентября.
* * *
Я остановился, читатель, на том, как опешил министр Лебрен, узрев в своем прекрасном салоне меня, явившегося к нему прямо из тюрьмы, с пятидневной щетиной, непричесанного, в грязной сорочке, в сюртуке, меж двумя людьми с перевязями…
— Да, сударь, — сказал я ему, — это я. Невинная жертва, я только что вышел из Аббатства, куда попал по наговору некоторых, отлично вам известных, доносчиков, которые кричали повсюду, что это я злонамеренно препятствую доставке наших ружей. Вам, сударь, слишком хорошо известно, как обстоит дело, не так ли?
Один из муниципальных чиновников, прервав меня, сказал министру:
— Мы, сударь, посланы муниципалитетом спросить у вас, в согласии с объяснениями г-на Бомарше, которые нас вполне удовлетворили, намерены ли вы или нет немедленно направить в Голландию его курьера, снабдив того всем необходимым, чтобы ружья были нами получены.
