Мы свидетельствуем, кроме того, что чем пристальней мы изучаем дело об аресте вышеупомянутого г-на Карона Бомарше, тем яснее видим, что он ни в какой мере не виновен в поступках, которые ему вменяются, и даже не может быть взят под подозрение — посему мы отпускаем его на свободу.
Мы рады признать, что донос, сделанный на него и послуживший основанием для наложения печатей в его доме, а также для заключения его лично в Аббатство, был совершенно необоснован.
Мы спешим широко обнародовать его оправдание и дать ему удовлетворение, которого он вправе ожидать от представителей народа.
Мы полагаем, что он вправе преследовать своего обвинителя по суду, и возвращаем вышеупомянутому г-ну Карону его счетные книги и бумаги.
Дано в мэрии в указанные дни года; чиновники полицейского управления, члены Наблюдательного комитета и Комитета общественного спасения.
Подписи: Панис, Леклерк, Дюшен, Дюффор, Мартен и др.».
В воскресенье, 2 сентября, не получив никакого ответа от министра Лебрена, я узнаю́, что разрешен выезд из Парижа; измученный телом и духом, я отправляюсь пообедать в деревне, за три мили от города, рассчитывая к вечеру вернуться. В четыре часа приходят нам сказать, что город вновь закрыт, что ударили в набат, объявили тревогу и что разъяренный народ бросился к тюрьмам, чтобы истребить заключенных. Тогда-то я и воскликнул в исступлении благодарности: «О Манюэль! О Манюэль!» В голове у меня стучало, точно молотом по раскаленному железу. Мне казалось, что я сойду с ума!
Мой друг просил меня остаться под его кровом. На следующий день, в шесть вечера, майор местной Национальной гвардии пришел, чтобы тихонько сказать ему:
— Стало известно, что господин де Бомарше находится у вас; он ускользнул сегодня ночью от убийц в Париже; предстоящей ночью они должны явиться сюда, похитить его из вашего дома; возможно, меня заставят при сем присутствовать со всей моей частью. Через час я пришлю за вашим ответом; скажите ему, нам известно, что у него в подвалах есть ружья, не считая тех шестидесяти тысяч в Голландии, получить которые он нам препятствует, хотя ему за них заплачено. Так что ему придется худо!
— Во всех этих россказнях нет ни слова правды, — сказал мой друг. — Он в саду. Сейчас я поговорю с ним.
Он подходит ко мне, я вижу, что он бледен, на нем нет лица. Он излагает мне свои печальные новости.
— Бедный друг мой, — говорит он, — как же вы поступите?
— Прежде всего исполню мой долг по отношению к другу, гостеприимно предоставившему мне кров; я обязан покинуть ваш дом, чтобы его не разорили. Если пришлют за ответом, скажите, что за мной приехали, что я отправился в Париж. Прощайте. Пусть мои люди и экипаж останутся у вас, а я пойду навстречу злой судьбе. Ни слова больше, возвращайтесь в гостиную и забудьте обо мне.
Он отворил мне калитку, и вот я шагаю по вспаханной земле, избегая дорог. Наконец во мраке, под дождем, пройдя три мили, я нахожу приют у добрых поселян, от которых я ничего не утаил и которые приняли меня с таким трогательным, с таким милым радушием, что я был взволнован до слез. С их помощью окольнейшими путями, никому не сообщая, где я нахожусь, я получил новости из Парижа. Резня все еще продолжалась, меж тем пруссаки вошли в Шампань. Я забыл о том, что́ мне угрожает, и написал г-ну Лебрену.
«Из моего пристанища, 4 сентября 1792 года.
Сударь!
После того как я провел шесть дней в тюрьме, подозреваемый народом в стремлении воспрепятствовать доставке во Францию шестидесяти тысяч ружей, которые я купил для него в Голландии и за которые заплатил вот уже шесть месяцев тому назад, не настало ли наконец время мне оправдаться, переложив вину на тех, кто в самом деле несет за это ответственность? Этим я и занимаюсь в данную минуту, составляя обширную записку, предназначенную Национальному собранию; попытаюсь еще раз добиться, чтобы оно прозрело.
Пока что посылаю Вам мою июньскую жалобу на противозаконное обращение с французским негоциантом, направленную Голландским штатам. (Она затерялась в министерстве иностранных дел, как всё, что туда посылается.) Я написал г-ну Лаогу, чтобы он немедленно возвращался в Париж, коль скоро ад, ополчившийся против всего, что делается на благо этой несчастной страны, по-прежнему мешает ему отплыть в Голландию.
Ах, если бы министры знали, какой непоправимый урон может причинить в наши злосчастные времена четверть часа невнимания, небрежения, они пожалели бы о месяце, который мы сейчас из-за них потеряли в этом деле с ружьями!
Что до меня, сударь, то сейчас, уже после того, как я получил от Наблюдательного комитета самые решительные свидетельства о гражданской благонадежности, выданные на основании внимательного прочтения документов, касающихся этого дела об оружии и собранных в моем портфеле, меня вновь преследует народная ярость, и я вынужден прятаться, чтобы не пасть ее жертвой, меж тем как те, кто только и делал, что вредил этим операциям, спокойно сидят дома, посмеиваясь над моими злоключениями и, возможно, пытаясь их усугубить! Я говорю не о Вас, сударь, но я назову их имена.
Вы спрашивали меня, как, на мой взгляд, нужно действовать, чтобы наилучшим образом покончить с этим нескончаемым предприятием? Есть только один путь, сударь, — придерживаться линии, предусмотренной договором, заключенным с господами Лажаром, Шамбонасом и тремя объединенными комитетами, а поставщика, который должен передать Вам оружие, не приковывать к Франции, ибо это, право же, слишком нелепо! Затем посоветоваться с господами де Мольдом и Лаогом насчет обходных маневров, допустимых в торговле, поскольку наш кабинет слишком слаб, чтобы занять твердую позицию в отношении Голландских штатов; наконец, не тратить месяцев на то, чтобы уличить меня в преступлениях, в то время как доказательства моих трудов и моих жертв бросаются в глаза. Глядя на то, как обращаются со мной во Франции, можно подумать, что нет дела важнее, как разорить и погубить меня, наплевав на то, будут или вовсе не будут получены шестьдесят тысяч ружей! Я попрошу комиссара разобрать по косточкам мое поведение, но заодно уж и поведение некоторых других! Пора, и давно пора, покончить с этой чудовищной игрой!
Умоляю Вас, во имя отечества, подумать о залоге, о жалком залоге, столь ничтожном в деле такой важности! Если меня не прирежут до прибытия г-на де Мольда, я почту непременным долгом явиться, чем бы я ни рисковал, на встречу, которую Вы мне назначите.
Благоволите прочесть мою жалобу Голландским штатам и станьте моим защитником против тех, кто злоумышляет на дело, столь насущно важное.
Остаюсь с уважением, сударь,
Ваш и проч.
Подпись: Бомарше.
Р. S. Сейчас, когда мой дом может подвергнуться разграблению, я оставляю на хранение человеку, занимающему общественный пост, портфель с документами по этому делу. Могу пропасть я, мой дом, — но мои доказательства не пропадут».
Не знаю, помогли ли тут высокие слова, которые я повторял в письме, или упоминание о записке в Национальное собрание, где я возложу вину на истинных преступников, но я, наконец, получил следующее ведомственное письмо, подписанное г-ном Лебреном.
«Париж, 6 сентября 1792, 4-го года Свободы.
Министр иностранных дел имеет честь просить г-на де Бомарше прийти завтра, в пятницу, в девять часов утра, в здание этого ведомства для завершения дела о ружьях. Министр желает, чтобы все было покончено к десяти часам утра (вы слышите, читатели, нужен был всего час!), дабы он имел возможность поставить о том в известность г-на де Мольда, который получил распоряжение не покидать Гааги. Завтра день отправки нарочного в Голландию».
Поскольку письмо пришлось переправлять мне окольным путем, чтобы меня не могли выследить, я получил его только в девять часов утра на следующий день; уже в тот день, на который г-н Лебрен назначал мне встречу, тем самым невозможную: будучи в пяти милях от Парижа, вынужденный идти туда пешком, один, через вспаханные поля, я не мог добраться до города раньше ночи.
Две вещи, как легко судить, поразили меня в этом письме. Во-первых, догадываясь о том, что я прячусь вне Парижа и не появлюсь там средь бела дня, когда рискую быть убитым, они, вполне вероятно, рассчитывали заявить, что дело не закончено по моей вине, поскольку я уклонился от встречи, которая была мне назначена для его завершения.
