– Двадцать четыре, – Глеб губами коснулся Ларисиных волос.
– Оно и видно, – пробормотала она, чувствуя, как постепенно отпускают ее напряжение и страх.
– Что тебе видно? – Он тихонько потянул ее от окна. – Ты почему так долго? Обещала же, что вернешься быстро!
– Я и вернулась. Ну куда ты меня тащишь? Пусти сейчас же!
– Не пущу, – он повернул ее к себе лицом. На мгновение Ларисе вспомнился Бугрименко, его холодный, пронзительный взгляд, потом это зловещее видение исчезло, заслоненное темными, блестящими глазами Глеба…
Недавно пережитый страх обострил все ее чувства, начисто лишил стыдливости и сдержанности. Она словно хотела полностью отрешиться от действительности, забыться, перестать думать, и ее лихорадочное, возбужденное состояние передалось Глебу. Оба точно с ума сошли. Никогда прежде Ларисины губы не шептали в полубреду таких фантастических слов, никогда ее тело не оказывалось в такой колдовской, невероятной власти другого человека, никогда от нее не исходило столь страстной, притягивающей силы…
…Потом они ужинали в комнате перед выключенным телевизором. Картошка удалась на славу. Она получилась рассыпчатой, да еще Глеб добавил прямо в кастрюлю мелко нарезанные дольки чеснока и укроп.
– Ну как? – самодовольно поинтересовался он, наблюдая за Ларисой, с аппетитом поглощающей одну за другой картофелины.
– Неплохо, – похвалила она. – Ты когда спрятаться успел? Пока я была в коридоре?
– Я просто увидел в окне твою машину, въезжающую во двор. Добавки хочешь?
– Хочу. – Тревожное настроение, в котором она вышла из кабинета Бугрименко, почти полностью прошло. Сейчас, когда она сидела в своей квартире, среди уюта и привычных, родных вещей, рядом с Глебом, непонятное и вызывающее поведение следователя перестало ее пугать. В конце концов, ей могло показаться, что Бугрименко что-то имеет против нее. Когда совесть нечиста, чудятся всякие неприятные вещи, кажется, что все тебя подозревают. Она, Лариса, должна понять это и постараться сохранить хладнокровие.
– Что ты делаешь столько времени в прокуратуре? – Глеб положил на Ларисину тарелку еще пару картофелин, ложкой подсыпал чесноку. – Ей-богу, даже любопытно.
– Да так, – неопределенно проговорила Лариса, – я же говорила, меня вызывают по делу, в котором я являюсь свидетелем.
– Столько раз?
– Всего два.
– А что за дело?
Лариса внимательно оглядела Глеба. Может быть стоит сказать ему? Пусть она мучается не одна, ведь это все ради него. Или не говорить, пожалеть? Интересно, как он поведет себя? Испугается? Замкнется? Станет умолять ее молчать? Она решила попробовать.
– Помнишь тот день, когда мы встретились впервые на ступеньках, ведущих наверх? Я тогда опоздала. Помнишь?
– И я, – Глеб кивнул, спокойно и с ожиданием глядя на Ларису.
– Так вот, я задержалась потому, что давала показания милиционерам. Когда я ехала в театр, на моих глазах автомобиль на светофоре сбил ребенка. Девочку. Это произошло примерно в четверть девятого, на перекрестке около метро «Шоссе Энтузиастов».
Она замолчала, глядя, какой эффект произвели на Глеба ее слова. На его лице не отразилось ровным счетом ничего: ни удивления, ни страха, ни беспокойства. Значит, она его недооценивала: за внешней беспечностью и почти детской непосредственностью кроется железная выдержка и воля, умение держать себя в руках. Похоже, он не собирался ни в чем признаваться ей, равно как и просить о молчании.
– Что стало с девочкой? – нарушил тишину Глеб.
– Она погибла.
– Нашли того, кто это сделал?
– Нет. – Она смотрела на него во все глаза. Еще мгновение, и она готова была все договорить до конца, раскрыть ему, что она знает, кто невольный убийца ребенка, поведать, как бессовестно лгала сегодня в кабинете следователя. Еще одно мгновение.
– Чаю хочешь? – Глеб с сожалением заглянул в опустевшую кастрюлю и встал.
Лариса почувствовала комок, разом перекрывший горло. Все слова замерли, так и не слетев с языка.
– Пойду поставлю чайник. – Он расценил ее молчание как согласие. – Я думаю, его и не найдут, этого нарушителя. Москва – город огромный, здесь человеку затеряться проще простого.
Он вышел из комнаты. Лариса осталась сидеть на диване, замерев в одной позе. Она была потрясена цинизмом Глеба. Но заставить себя изменить свое отношение к нему она не могла.
15
Во вторник Мила решила сварить борщ. Не то варево из свеклы, моркови, капусты и картошки, приготовленное на скорую руку и сдобренное бульонным кубиком «Кнорр», которое от лени и нехватки времени готовила все последнее время, а настоящий украинский борщ, на грудинке, с салом, фасолью и грибами.
В комнате шумел включенный на полную громкость телевизор, на кухне в сковородке фыркало сало, горкой лежали на столе нарезанные овощи, а Мила в коротком полотняном фартуке колдовала над шампиньонами, вываливая их из кастрюли с кипятком на дуршлаг. Полжизни прожившая на Украине бабка Милы, пока была жива, учила всю семью, что настоящий малороссийский, борщ должен быть таким густым, чтобы в нем ложка стояла. Именно этого собиралась сейчас добиться Мила своей стряпней.
Она кинула выловленные шампиньоны к жарящемуся салу, запустила в огромную кастрюлю капусту и свеклу, сняла шумовкой набегающую на края пену и, удовлетворенная, прикрыла свое варево крышкой. Потом слегка уменьшила огонь под кастрюлей, отошла от плиты и взглянула в окно. С третьего этажа двор был как на ладони. В глубине его ватага мальчишек гоняла в футбол, под самыми окнами сосед по лестничной площадке мыл из большого ведра свою «восьмерку», неподалеку на лавочке сидела одинокая мамаша с голубой коляской.
Мила подальше отодвинула занавеску, глянула направо, туда, где их двор соединялся с соседним, куда менее просторным и ухоженным. Взгляд ее различил то, что искал: высокую плечистую мужскую фигуру, прохаживающуюся взад-вперед по дорожке, а рядом – темный собачий силуэт.
Она еще несколько мгновений смотрела из-за занавески, потом вздохнула, отошла от окна, сдвинула крышку на бурлящей кастрюле вбок и позвала громко, стараясь перекричать орущий телевизор:
– Сережка!
Ни ответа, ни привета, лишь доносящееся из комнаты «Я тебя замочу, вонючий ублюдок!». Очередной шедевр американского кино.
– Сереж! – рявкнула Мила с удвоенной силой. – Сергей!
– А! – В коридоре послышались ленивые, шаркающие шаги, и на пороге возник Сережка. Тощий, долговязый, пегие, как у Милы, волосы стоят торчком – видно, все это время валялся на диване, лицо хмурое, глаза – синие-синие и наглющие.
– Ты звала? – Сын зевнул, принюхался, обвел цепким взглядом кухню.
