Неимоверным усилием воли он заставил себя встать и, не поднимая лица, поплёлся за внуком Отца Огневика. Всё опостылело, незримая тяжесть камнем навалилась на шею.
В жилище Отца, кроме него самого, была ещё Ярка - ворошила угли в очаге. Светозар утопал в мужское жилище выгребать запрятанные вещи древних - старик решил не тянуть с этим делом, навести порядок в общине. У девок тем же самым занялась Варениха, мерзкая бабка, больше всех падкая на реликвии. Замаливала грехи ретивостью.
Старик сидел на ближних ко входу, почётных, нарах, расположенных в левом углу, и сумрачно глядел на Головню. Возле него, чуть в стороне от окна, стоял столик - редкостная вещь, почище "льдинки", выменянная у гостей на пять пятков соболиных шкурок. Прямо над Отцом на угловой полочке выстроились раскрашенные деревянные фигурки работы Жара-Костореза, изображавшие Огонь и добрых духов.
- Явился, перелёт? Ну садись, поговорим. - Отец указал на правые от себя нары, где обычно спали не самые важные гости. Головня прошёл туда, слегка приволакивая ногу, опустился на лавку, пристроившись под окном, на свету. Лицо Отца терялось в полумраке.
- Ну что, получил урок? - спросил старик.
Без злобы спросил, хотя и сурово, как родитель спрашивает нерадивого сына.
- Получил, Отче, - глухо ответил загонщик, опустив глаза.
- Понял теперь, что с недостойными дружбу водил?
Головне захотелось огрызнуться, но он сдержался. Не потому, что боялся Отца, а из уважения к возрасту. Негоже младшим спорить со старшими.
- Понял, Отче.
Правая рука Отца легла на столик. Серебряный перстень на безымянном пальце тускло замерцал, отразив пламя костра.
Ярка, закончив ворошить угли, отставила в сторону кочергу, присела у стены, лицом к Отцу и Головне. Загонщик надеялся, что она уйдёт, но та никуда не собиралась уходить. Бросив враждебный взгляд на гостя, проворчала:
- Понял он... Ты каяться должен, руки целовать, что не изгнали вместе с этим отребьем.
Головня не испугался - изумился: как смеет она без разрешения Отца встревать в разговор? Но тут же сообразил: смеет. Ведь она - будущий Отец. Для того, видать, и оставил её здесь старик, чтобы набиралась опыта, как надо говорить с крамольниками.
- Ты не враг мне, Головня, - продолжал Отец Огневик. - Ты - оступившийся. Был бы врагом, шёл бы сейчас через сугробы вместе с еретиками. Но я помню - ты пытался открыть мне глаза на плавильщика. Тебе было не по нраву то, что он делал, но ты смолчал. Думал, сочтут доносчиком, переветом.
Вот оно что! Выходит, разговор тот, неловкий и странный, которого Головня впоследствии стыдился, спас ему жизнь. Чудны дела Твои, Господи!
- Дух твой мечется, Головня. Ты искал пристанище, а нашёл искус. Не с теми связал свои надежды. Коварные льстецы обманули тебя, приковали к себе лживыми словесами. Небось, Искру сулили, лукавые наветчики, да? - каркнул вдруг старик. - Горе мне, что не распознал твоего порыва. Что оттолкнул тебя, не уразумев причины, зачем явился. Моя вина. И вину эту я искуплю прощением. Ибо и в милости, и в карах надлежит знать меру. Оступившийся однажды может вернуться к Огню; нет нужды отталкивать его беспощадностью.
Ярка шумно вдохнула, поджала жирные губы в знак недовольства. Но перечить не смела.
- Кто же теперь будет вождём? - глухо вопросил Головня, тиская ладони.
- Это уж община решит.
Ярка не выдержала, всколыхнулась раздражённо:
- Община решит так, как скажем мы.
Глаза у неё были прозрачные и плоские, как ледышки. Внутри - икринки зрачков: плавали, бились, точно хотели вырваться наружу. Взгляд пронизывал и обжигал.
Старик посмотрел укоризненно на дочь, покачал головой.
- Эх-хе-хе-хе-хе, смутьяны...
Сказал - и оба родича уткнулись взорами в пол, устланный шкурами. Не простое то было слово, а с подковыркой, с намёком, с опасной зацепочкой. Загонщик даже на всякий случай полез за пазуху, притронулся к неровному чёрному катышку на сушёной жиле - отвёл порчу.
Отец заметил его движение и сразу подобрался, вперил остренький взгляд.
- Ты чего там шебуршишь? Не за оберегом ли полез, дурачина?
- За ним, Отче.
- Чтоб тебя, еретика такого! Что об амулетах в Книге сказано, а? "Носящий побрякушки противен Господу". Так говорил Огонь! А потому - в пламя его, в пламя!
Головня возразил угрюмо:
- Это от матери осталось. Память. Да и все так делают... Любого спроси...
- То-то и оно, недотёпа. Все вы, грязееды, в смраде и гнили пребываете. Все до единого.
Он не рассердился, нет. Он опечалился! И лицо его, жёлтое словно высушенная кожа, сплошь покрылось мелкими трещинками, и весь он ссутулился, поник, как вымотанный конь, а пламя затрещало, заплясало на ветках, и Головня понял, что оно тоже был разгневано его ответом.
Старик обронил, ни на кого не глядя:
- Косторезу быть вождём. - Затем посетовал со вздохом: - Мало преданных, много колеблющихся. Не из кого выбирать. Слетай-ка за Жаром, Головня. Пусть придёт немедля.
Загонщик вскочил, будто ему зад обожгло, и полетел. Так прытко, что самому стало неловко. На полпути сбавил шаг, двинулся не спеша, пристально озираясь вокруг.
Община бурлила. Гомон шёл отовсюду, люди спорили, кричали, плакали. Никто не работал, все только ходили и болтали друг с другом. Посреди стойбища, на площадке для собраний, красовалась пирамида из дров, прикрытых лапником. Огонёк хлопотал возле неё, разжигал костёр. Варениха тащила из женского жилища туго набитый мешочек, голосила: "Вот она, скверна-то! Вот оно, растление! Вот он, соблазн еретический - да сгинет он в святом пламени! Тьфу на него!". Светозар шуровал в избе косого Хвороста, выгребал все реликвии подчистую. Сам Хворост бегал вокруг жилища и горестно вопил, хватаясь за голову.
А кругом расстилалась привычная серость: снег цвета помертвелой коры, небо как заячья шкура, жилища словно огромные сугробы, и люди точно льдинки, скользящие в серебристых волнах весеннего потока.
И голос. Он сказал Головне с презрением и язвительной насмешкой:
- Зачем явился? Ты, горевестник, что тебе надо? Порча на тебе, несчастный пятерик. Сказано было матери твоей: пятый в семье - к беде, вытравь его, удали. Но ты цеплялся за жизнь, последыш - всех братьев сгубил и сестёр, один остался! И выжил. А зачем? Чтобы лишить нас отрады и надежды? Лучше б отец твой и впрямь был тебе отцом - тогда бы ты умер как твои братья и сёстры, все четверо, и не пакостил бы нам, засранец. Да и мать твоя - о чем думала? От кузнецов надо нести первого, второго, третьего, но уж не пятого! Зло наложишь на зло - получишь лютое зло. Глупая баба...
Так говорила Рдяница, когда загонщик явился к ней в избу, чтобы позвать Костореза. Она стояла перед Головнёй, уперев ладони в бока, сухая и костлявая как оглобля, и лицо её, смолоду выглядевшее старым, кривилось и шло морщинами - истое лицо злого духа! Мужа её не было дома, да и сама она вошла туда лишь вослед Головне. Жёсткой ладонью втолкнув загонщика в полумрак и затхлость, грянула прямо в ухо: "Вождя тебе мало? Беду нам принёс, паршивец?". Тот же, удивлённый и обиженный, ощерился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
