— А мама? — не меняя благожелательного выражения, мягко спросил Мишин.
— Что мама?
— А мама твоя? Она в курсе?
— Нет, конечно!
— Ну вот и подумай о ней. Только как следует подумай, ладно? И перестань резвиться, Бога ради! Ты же понимаешь, чем занимается наша служба, — не девочка. Существуют интересы государственной безопасности, в сферу которых вовлекаются не только профессионалы, не только кадровые специалисты, но и тысячи, сотни тысяч тебе подобных. Вот и соображай. Ты же у нас девушка интеллигентная, душевно тонкая и даже, на свою беду, не идиотка. Так вот что я тебе скажу, Мальцева, причем по-дружески, по старой памяти: ты не на редакционной летучке и не в постели со своим хахалем, ясно? Прекрати дурить, соберись и неукоснительно выполняй мои распоряжения. Все, какие я сочту необходимым тебе передать. В противном случае... — Мишин сделал паузу, аккуратно сложил платок и засунул его в карман. — В очень противном случае за любые твои фокусы поплатится твоя мать. Ни о чем не подозревающая, тихая и законопослушная. Подумай о том, что после тебя не станет и ее. Ты поняла?..
Я смотрела на этого человека, который в пятом классе списывал у меня контрольные по математике, а в шестом, в школьном подвале, куда перенесли бронзовый бюст непостижимым образом попавшего в опалу Иосифа Виссарионовича Сталина, объяснялся мне в любви. Смотрела в тщетной надежде разглядеть в нем невинные черты того красивого, немного капризного, но в общем доброго и веселого мальчика.
— Мальцева, ты поняла меня или нет? — вполголоса, чеканя фразу, переспросил Витяня Мельцер.
Я кивнула.
Меня била дрожь.
Витяня откланялся.
22
Буэнос-Айрес Гостиница «Плаза»
3 декабря 1977 года
После завершения первого дня симпозиума, который я досиживала уже на «автопилоте», заезжим кортасароведам была предложена весьма экзотическая часть культурной программы — поездка на животноводческое ранчо куда-то на юг, в пампу, с объяснениями феномена аргентинского животноводства, ужином на лоне природы, танцами при факелах и ночевкой в компании гаучо.
Литературоведы и критики были в восторге, мною же овладела полная апатия. Последнее, что я хотела сейчас видеть, были породистые аргентинские быки и говяжьи стейки толщиной в руку Гескина.
Вернувшись в «Плазу» и сославшись на страшную головную боль и общее недомогание, я оборвала на полуслове барона, который явно собирался что-то мне сообщить, поднялась в свой номер, заперла дверь и не раздеваясь рухнула на кровать.
В голове царил страшный кавардак, мысли, одна черней и мрачней другой, проносились вихрем, не задерживаясь, не оставляя после себя ничего живого или светлого.
«Что же мне делать, как выбраться из этого дерьма?» — думала я скорее по инерции, нежели испытывая реальную потребность предпринять что-то конкретное. Люди часто говорят, что у них нет сил. По разным причинам, кстати, порой кокетничая либо обманывая ближних, а порой и вовсе для красного словца. У меня в те минуты сил действительно не было. Пи на что. Даже чтобы выполнить единственно разумный в этой ситуации план: подняться с кровати, налить воды в стакан, бросить туда оставшиеся после Гескина таблетки, проглотить их, заснуть и не просыпаться.
В моем распоряжении оставалось меньше суток. Завтра должен был прилететь Телевано; мой школьный друг уже появился, Гескин продолжал то ли лгать, то ли раскаиваться, но одно было ясно: все детали кем-то задуманной операции собраны в одном месте, требовался лишь сигнал, чтобы этот дьявольский механизм сработал. Я ощущала себя бревном, которым должны пробить массивные ворота вражеской крепости. это сравнение показалось мне настолько естественным и правдоподобным, что голова разболелась еще больше.
Телефон на тумбочке вяло пропел свою излюбленную фразу.
- Да?
— Мадемуазель, могу я зайти к вам на пару минут? — голос Гескина звучал бесцветно.
— Нет.
— Это очень важно, Валя.
— Нет.
— Я понимаю, что-то происходит. Но ведь это так же важно и для меня.
— Барон, у меня очень болит голова...
— Валя, перспектива того, что болеть будет нечему, представляется мне более серьезной и опасной.
— Вы мне угрожаете?
— И себе заодно.
— Вы не были искренни со мной, господин Гескин. Вы так и остались чужим человеком с непонятным прошлым и неясными планами. Я хотела бы поверить вам. Но не могу. Я понимаю, вернее, чувствую, что и вы испытываете примерно то же. Но, видимо, есть что-то такое, что мешает вам помочь мне и себе заодно. А в повторное раскаяние я не верю. Так что извините...
— Валя, не кладите трубку! Что за человек разговаривал с вами сегодня в фойе?
— Вы хотите сказать, что не знаете его?
— Клянусь Богом!
— Старый знакомец, барон. Австриец, журналист. Когда-то мы вместе работали на кинофестивале в Москве...
— Видимо, это была плодотворная работа...
— Возможно. Впрочем, это было давно... У вас нет больше вопросов? Я действительно устала и хочу отдохнуть.
— Валя, мне кажется, вы делаете большую ошибку, игнорируя меня как друга. Я не могу вам всего сказать...
— Вот-вот! Вы ни-че-го не можете мне сказать, барон. Вы — человек из другой жизни. Увы!
— Да погодите же, черт возьми! — баритон Гескина снова сорвался: — Вы не должны делать то, что должны.
— Барон, может, перейдем на русский? Я что-то не совсем поняла...
— Скажите, Валя, те бумаги, которые... Ну вы понимаете, что я имею в виду... Так вот, те бумаги с вами?
— Ну со мной.
— Дело в том, что вы... А, черт, это не телефонный разговор, Валя, поймите!
— Хорошо. Поговорим вечером. Я хочу спать, господин Гескин. Честное комсомольское!
— В шесть вас устроит?
— Давайте в шесть.
— Я буду ждать вас у себя в номере. Договорились? И, Бога ради, отбросьте подозрения! Кроме меня, вам никто не поможет.
— Скажите, барон, вы узнали что-то новое за те несколько часов, что мы с вами сидели в зале?
— Мне показалось...
— Что?
— Неважно, Валя. Сейчас это уже не имеет значения. Просто, когда вы разговаривали с тем молодым человеком, немцем...
— Австрийцем, — поправила я.
— Австрийцем, — покорно согласился барон. — Так вот, когда вы разговаривали с ним, у меня мелькнула одна мысль...
- И?..
— Я жду вас в шесть, Валя. У нас осталось совсем немного времени.
И Гескин положил трубку.
Я тоже положила трубку и вдруг почувствовала какое-то облегчение. Словно палач, методично сжимавший вокруг моей головы стальной обруч, вспомнил про обеденный перерыв или любимую девушку и слегка ослабил нажим. Момент был слишком благоприятный, чтобы не воспользоваться им.
Через минуту я уже спала.
Мне снилась редакция, темный коридор, в одном торце которого располагалась дверь в мой отдел, а в другом — чулан с подшивками, какими-то банками, вениками, тряпками и прочим хозяйственным инвентарем. Чуланчик был примечателен тем, что имел внутреннюю задвижку и мог быть использован в качестве места для конфиденциального разговора. Мне снилось, что я вышла в коридор и направилась в этот чуланчик. Я шла и думала, что сегодня мне очень нужно попасть туда, что это чрезвычайно важно для меня. Я шла, чтобы встретиться там с моим интимным другом-редактором. Причем все выглядело достаточно убедительно и логично: в служебном кабинете поговорить толком нам бы все равно не удалось, а в моей квартире поселилась мама. Разговор был очень важный, и я торопилась, чтобы не опоздать. Он ждал, прислонившись к пыльной полке, уставленной банками с мастикой и пачками писчей бумаги, — красивый, ироничный, элегантно одетый. На кого он был похож в этот момент? На Телевано? На Мишина? Он курил, небрежно стряхивая пепел на пол, и улыбнулся, когда я вошла и торопливо задвинула щеколду.
— Что стряслось? — спросил он. — Почему такая срочность? Нельзя было подождать до окончания рабочего дня?
— Я должна спасти тебя.
— Меня?
— Да, именно тебя.
— Успокойся, Валя! От кого ты должна меня спасти?
— От тебя самого. Ты опасно болен и делаешь то, что еще больше усугубляет положение.
— Что же такого я делаю?
— Лжешь мне.
— Я не лгу тебе.
— Не будем сейчас об этом. Ты мне лжешь, ты предаешь меня.
— Допустим. Но разве это опасно для меня самого?
— Ты даже не представляешь себе, насколько! Это смертельно опасно. Перестань мне лгать, я же люблю тебя. Это все равно, как если б ты стрелял мне в спину...
Он хотел, видимо, возразить, неловко повернулся у полки, и я увидела, как тяжелая банка с мастикой пошатнулась и стала падать ему на голову. Я понимала, что эта масса убьет его, хотела крикнуть, предупредить, но вдруг с ужасом почувствовала, что онемела.
...Я вздрогнула и проснулась. Двадцать минут пятого. Я спала меньше часа. В номере было прохладно. Я встала, поправила покрывало на постели и направилась к шкафу. Уже потом, вспоминая свое поведение, я поняла, что действовала, повинуясь рефлексам. У меня не было никакого плана, до встречи с Гескином оставалось больше полутора часов, можно было бы поспать, принять ванну или просто поваляться с книжкой. Но я выбрала среди вещей в шкафу блузку и юбку, быстро переоделась, мельком взглянула в зеркало, автоматически отметив, что похожа всклокоченными волосами и придурковатым взглядом на ведьму, вытащила из замочной скважины ключ и вышла в коридор, даже не заперев дверь.
