И здесь калитки были сломаны, двери заколочены досками. Трубы свалились набок, будто это мальчишки подбили их, запустив кирпичом. Брайн стоял, не шевелясь, не в силах разобраться в своих мыслях, слишком глубоких, чтобы можно было их выудить крючком сентиментальности. Исчезновение друзей встревожило Брайна. Из леска неслись птичьи голоса, но нигде не хрустнула ветка пол ногой кого-нибудь из ребятишек.
Брайн вошел в лес. Куда девались Лейкеры и Арлингтоны? Он знал Ноттингем и окрестности на несколько миль вокруг, но дальше все оставалось неисследованным. Мысль его скользнула куда-то за кран света, как то бывало в старые дни с моряками, не имевшими карт. «Но ведь есть еще и другие фермы, — думал Брайн, — другие города, леса и поля, горы и океаны, простирающиеся все дальше и дальше, и, если идти и идти, в конце концов вернешься к тому самому месту, где сейчас стоишь».
Вода в ручье была прозрачна. Брайн перепрыгнул через него. Куда уехали его друзья? Когда ему было три года, он ездил поездом в Скегнесс и смутно помнил ритмичный стук колес и зеленый туман полей за окном. А потом вдруг на песок ринулось серое бурлящее море. Брайн проводил пальцами по желтым шишечкам сладко-горького паслена, не замечая, что топчет вику. Наверно, перебрались в новую деревню. «Вот бы мне уехать далеко-далеко, в джунгли, в горы, на острова. А дома потом нарисовать карту». Он рвал листья с куста бузины и растирал их в руках, окрашивая соком ладони.
Он улегся на траву, чтобы как следует напиться из ручья, раскинул ноги и уперся голыми коленками в сухие земляные кочки. На дне лежали всякие разноцветные камешки, а между ними — песок и зеленые листья водорослей. Похоже, как наверху на земле, — миниатюрный мирок под стеклом, не населенный ни пескарями, ни плотвой. Идеальная страна для тебя одного — только и ждет, чтобы ее исследовали и заселили. Брайн глотнул воды и выпучил глаза, почувствовав, как в желудок ему скользнули холодные, как камень, водяные струйки.
Он вышел на тропу и пошел, поддавая ногой камни, лихо забивая гол за голом в воображаемые, лишенные защиты футбольные ворота. И вдруг выскочил из леса, кинулся к новой дороге и оттуда через поле к железнодорожному пути — сел на пень и стал смотреть, как мчится, пролетая мимо, экспресс. «Наверно, в Скегнесс, — подумал Брайн, забыв пересчитать вагоны. — Вот бы мне сейчас ехать в этом поезде».
Фундаментная кладка Ноука еще долго оставалась под открытым небом: не хватало рабочих рук и материалов продолжать стройку новых домов — началась война. Кладка была отчетливо видна до конца войны. Брайн только тогда увидел, что она скрылась под сборными домами, когда вернулся из Малайи, но к этому времени исчезновение следов старого воспринималось им как нечто положительное.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПО КРАЮ ПРОПАСТИ
12
Малайя мокла под проливным дождем. Брайн готов был поклясться, что в жизни не видел ничего подобного: горная хребтовина изнывала, иссеченная беспрерывными потоками. Казалось странным, как это море не выходит из берегов, когда в него стекает столько воды, и Брайн, подходя к дверям казармы, каждый раз ждал, что волны вот-вот перепрыгнут через берег, звонко шлепнув по песку, и начнут грызть сваи, точно злобные зеленые псы. Песок, мелкий и едкий, как молотый перец, влетал в открытую дверь.
— Да прикрой ты, бога ради, эту дыру! — заорал телефонист. — Глаза слепит, этак я и красоток на открытках не разгляжу.
— Заткнись! — отозвался Брайн, которому нравилась мрачная ярость шторма. — Интересно, скоро ли на пароход и по домам?
Да, на корабле было бы спокойнее.
Здесь все ходили в широкополых шляпах, сапогах выше колен, плащах с капюшонами, и все же стоило им пройти после завтрака сотню шагов от столовой до казармы, как они вымокали до нитки и приходилось переодеваться. Из-за сырости казалось, что здесь холодно, и все, кто был свободен от дежурства, сидели в шерстяных фуфайках — впервые за пять месяцев, с тех пор как прибыли из Англии. Брайн вспомнил свой разговор перед отправкой с меланхоличным сверхсрочником из Уэльса: «Там, друг, жратва паршивая. И, что еще хуже, — спят в палатках». Длинное, как у библейского пророка, лицо солдата склонилось над кружкой пива, которым его угостил Брайн. «Да я б в Малайю не поехал, хоть бы мне вдвое платили. Ужас. А от насекомых там можно с ума сойти. Уж не говорю про змей: они к тебе прямо в постель лезут. Кино нет и даже картинок никаких. А ты бы посмотрел, друг, что там творится, когда муссон дует, — дожди такие, что, ежели поскользнешься, недолго и утонуть. Нет, я тебе говорю — хуже места и выбрать нельзя». Вспомнив этот протяжный певучий голос и этого солдата, который сам едва ли принимал всерьез то, что говорил, Брайн улыбнулся; он прикрыл дверь и пошел дописывать письмо матери.
«Дорогая мама...» Он взглянул на конверт, на котором уже был надписан адрес. Сверху значилось: «Действующая армия», и это заставило его усмехнуться, потому что война уже добрых два года как кончилась. «Действующая! Какие тут действия! И вовсе я не на службе, черт бы ее драл, и никому я тут не слуга. Просто совершаю бесплатное путешествие, дальневосточный туристский вояж для бедняков». Он отбросил конверт и надписал новый, поставив начальные буквы Д. А. внизу, в левом углу конверта, где, он надеялся, их никто не заметит.
«Дорогая мама, спасибо за «Дейли миррор». Я с удовольствием почитал газеты во время дежурства в своей лачуге среди рисового поля, где каждый божий день сижу и выстукиваю морзянку. На днях был в Пулау-Тимуре и напился. Я там бываю раз в месяц, после получки. Ездим с ребятами, добираемся туда на пароходике, это в двух милях отсюда.
Надеюсь, у вас в Ноттингеме все в порядке. Заходит ли к вам Полин? Если нет, то почему бы тебе к ней не зайти? У нее ведь ребенок, времени свободного мало, а я торчу здесь, нам вместе недолго довелось пожить. Привет папе. Отчего он не напишет мне, хорошо бы получить от него весточку». У ног Брайна стоял тазик, куда текла вода с дырявого потолка; несколько капель упало мимо таза, и Брайн пододвинул его. «Сейчас как раз идет дождик,— написал он и неожиданно закончил: — Ваш любящий сын Брайн».
До дежурства оставалось еще полчаса, и, чтобы убить время, он полежал немного на спине, глядя сквозь сетку от москитов в потолок, на жерди и пальмовые листья.
В этот день им выдали новые удостоверения личности — фотография, как на арестантских документах, слева от нее краткие сведения: рядовой, состав — летный, Брайн Ситон, 19 лет, рост 5 футов 9 дюймов, сложение нормальное, глаза голубые. Особых примет нет. «Не очень-то подробное описание, но, я думаю, лучшего им и не придумать, потому что, будь я, скажем, горбатый, тогда меня бы здесь не было, правда ведь? — Он вытащил удостоверение из кармана рубахи. — Ну и рожа! Исхудал я с тех пор, как приехал, надо следить за собой, не то совсем тут растаешь от жары. А гляделки такие же сумасшедшие, как у моего старика, только у меня голубые, а на этой карточке вроде бы еще и косят малость. Загар хороший, но волосы торчат, как поросячья щетина. Ладно, ну ее к черту, эту карточку.
А может, там, на базе, на каждого из нас заведено особое досье, как в полиции: «Приговорен к двум годам каторжной работы в Малайе — высшая мера наказания, дозволенная законом. Там узнаешь, можно ли в девятнадцать лет надеяться выйти сухим из воды. Введите следующего». Он представил себе, что содержится в этом досье:
«Политические взгляды: социалист, читает «Совьет уикли»*.
Советская еженедельная газета, выходящая в Лондоне
_________________________________________________________________________
Личная жизнь: беспорядочная, в итоге перестал уважать власти и теперь заработал двухлетний срок. В настоящее время — соломенный вдовец.
Комплексы: материнский, отцовский и комплекс неполноценности.
Патриотизм: отсутствует. Необходимо строгое наблюдение.
Любимая киноактриса: Джин Крейн.
Положительные качества: хороший радист и не зря получает свои шесть шиллингов в день. Работает по шестьдесят часов в неделю — так что пока еще отпущен быть не может.
Дисциплина: никакой. Даже на дежурство является в гражданской одежде».
Между тем Хэнсфорд и Керкби затеяли ссору. Хэнсфорд был здоровенный темноволосый южанин, всезнайка, который в девятнадцать лет уже был на полпути между зеленой юностью и уравновешенной зрелостью. Верхняя губа у него все время кривилась, и это казалось скорее моральным, чем физическим, недостатком, словно подчеркивало неожиданную смену настроений. Когда Хэнсфорд бывал весел и добродушен, вокруг него собирались все, кто оказывался в столовой, зная, что предстоит потеха; но когда он бывал мрачным и раздражительным, то заражал своим дурным настроением всю казарму, рискуя обратить общее раздражение против самого себя. За это Хэнсфорда особенно не любили. И вот теперь, почти голый, обернув лишь вокруг бедер полотенце, он стоял в воинственной позе, держа в руках мыло и белье. Он уже собирался выйти, но вдруг его любопытное ухо уловило, как Пит Керкби сказал кому-то, что он вовсе и не был призван, а пошел добровольцем. Хэнсфорд, покрепче затянув полотенце на бедрах, немедленно высказал сомнение на этот счет, причем на лице у него появилось такое недоверчивое и подозрительное выражение, что оно само по себе было уже оскорбительным для того, с кем он разговаривал.
