Дзалумма мягко похлопала меня по спине, словно я была младенцем.
— Ну, будет, будет, — вздохнула она.
Я разжала объятия и постаралась успокоиться.
— Взгляни на себя, — сказала я с внезапным и неуместным приливом веселья, разглядывая венчик непокорных волос, выбившихся из прически, красно-коричневые разводы на ее лице. — Твой вид испугает самого бесстрашного героя.
— То же самое я могу сказать и о тебе, — произнесла Дзалумма со слабой улыбкой. — Сначала нам нужно вымыть руки, а потом придется поторопиться. — Она снова помрачнела, борясь со слезами. — Тело скоро совсем окоченеет.
Мы разошлись по разные стороны кровати и принялись за работу. Перво-наперво расшнуровали роскошные парчовые рукава, расшитые золотом, затем настала очередь тяжелого платья, также из зеленого бархата. Следующей была гамурра, плотно облегающее платье, а последней — забрызганная пятнами крови шелковая сорочка цвета слоновой кости. Мы сняли всю одежду, после чего Дзалумма стянула у мамы с пальца кольцо с изумрудом и торжественно передала мне. Серьги и ожерелье тоже нужно было снять — украшения не разрешались.
Из уважения Дзалумма вручила мне одно из полотенец и позволила стереть кровь с маминого лица. Я несколько раз погружала полотенце в чашу, пока вода в ней не стала совсем мутной. Дзалумма заметила это.
— Я принесу еще воды, — сказала она.
Когда рабыня ушла, я вынула из шкафа лучшую белую шерстяную сорочку мамы и белую хлопковую шаль — по законам ее позволялось обрядить только в простую белую одежду, причем допускались лишь шерстяные и хлопковые ткани. Потом я нашла мамину расческу и попыталась сделать, что можно со спутанными волосами. Я очень нежно действовала, расчесывая сначала концы прядей и постепенно поднимаясь выше. Волосы у нее пахли розовой водой.
Распутывая пряди, я переложила голову мамы на одну руку, чтобы добраться до локонов на затылке. Продолжая свое дело, я осторожно меняла положение ее головы и тут вдруг почувствовала, как зубцы расчески провалились в углубление на черепной кости, а потом снова вынырнули.
Мне это показалось таким странным, что я отложила расческу в сторону и дрожащими пальцами нащупала на голове мамы впадину между виском и левым ухом. Раздвинув в том месте волосы, я увидела вмятину и шрам.
Мама всегда настаивала, чтобы ее причесывала только Дзалумма, никто из других служанок не допускался до волос. Даже мне ни разу не разрешили дотронуться до ее прически.
В эту минуту вернулась Дзалумма. Она шагала осторожно, чтобы не расплескать воду. Увидев мое лицо, она поняла, как я поражена, и тотчас, поставив чашу на ночной столик, поспешила закрыть дверь.
— У нее на голове рана, — взволнованно произнесла я. — Рана и шрам.
Под моим взглядом Дзалумма намочила в воде два полотенца, выжала их и, подойдя к кровати, вручила мне одно.
— Ты знала, — догадалась я. — Ты всегда знала. Так почему же ничего мне не рассказала? Ты ведь только намекнула… хотя сама знала точно.
Рука с полотенцем безвольно повисла, Дзалумма опустила голову, пытаясь справиться с чувствами. Когда, наконец, она подняла лицо, на нем читалась горестная решимость. Но не успела рабыня открыть рот и произнести хотя бы слово, как раздался стук в дверь.
Так и не дождавшись разрешения, в комнату шагнул отец. При виде мертвой жены он поморщился и отвел глаза.
— Прошу вас, — сказал он, — позвольте мне помолиться за нее здесь. Я хочу побыть с ней сейчас, прежде чем она навсегда исчезнет.
Дзалумма повернулась к нему, сжав кулаки, словно готовилась ударить.
— Как вы смеете! — вскипела она. — Как вы смеете, когда именно вы во всем виноваты!
— Дзалумма, — предостерегающе произнесла я. — Отец поступил глупо и неправильно, отвезя ее к Савонароле, но ведь он все-таки хотел как лучше.
— Это так! — прошипела рабыня. — Вы только что завершили начатое давным-давно. Поэтому уходите… уходите сейчас же и позвольте нам о ней позаботиться!
Отец вышел из комнаты, затворил за собой дверь, не говоря ни слова.
Дзалумма, дрожа всем телом, продолжала смотреть на дверь. Я опустила ладонь на ее плечо, она смахнула мою руку, однако потом все-таки обернулась ко мне. Накопленная за многие годы ненависть прорвалась наружу:
— Он ударил ее! Понимаешь? Он ударил ее, а я была обязана молчать до тех пор, пока она жива!
XX
Меня, словно святого Себастьяна, пронзила сотня стрел, и казалось, мне не выжить. Я не смогла ничего ответить. Вместо этого я молча, с трудом передвигаясь, помогла Дзалумме завершить омовение и обрядить маму в шерстяную сорочку и прикрепить к ее распущенным волосам хлопковую шаль.
Мы вышли из комнаты, и я позвала слуг проститься с хозяйкой, но какими словами — не помню.
Во время погребения на церковном дворе отец громко заявил, что Савонарола прав, конец света близок, и это хорошо — значит, скоро он и его возлюбленная Лукреция снова будут вместе.
Позже, когда настал вечер, отец зашел ко мне.
Я была одна в покоях мамы, преисполненная странной решимости переночевать на ее кровати, когда раздался стук в дверь.
— Войди, — сказала я, ожидая, что это Дзалумма снова пришла уговаривать меня поесть.
Но в дверях возник отец, все еще не снявший черного траурного плаща.
— Дзалумма очень сердита…— произнес он робко. — Она что-нибудь тебе рассказывала? Обо мне и твоей матери?
— Она достаточно рассказала, — с презрением ответила я.
— Вот как? — Тревога в глазах отца заставила меня еще больше его возненавидеть.
— Да, — подтвердила я, — достаточно, чтобы я пожалела о том, что родилась твоей дочерью.
Он вздернул подбородок и быстро заморгал.
— Ты все, что у меня теперь осталось, — сказал он хриплым шепотом. — Единственная причина, по которой я еще дышу.
Моя жестокая фраза, видимо, и была тем ответом, который искал отец, потому что он повернулся и быстро ушел.
В ту ночь я спала урывками, просыпаясь оттого, что мне снилась мама: мы как будто совершили ошибку, мама вовсе не умерла, фра Доменико ее не убил. Где-то среди ночи я проснулась не от сна, а от какого-то шороха в комнате. Я подняла голову с подушки и разглядела в темноте знакомые очертания. Дзалумма шла к тюфяку, расстеленному на полу возле маминой кровати, где всегда спала. Увидев, что я проснулась и смотрю на нее, она сказала:
— Теперь я твоя рабыня.
С этими словами она улеглась на полу возле меня и приготовилась спать.
XXI
Из нашего дома ушло счастье. Мы с Дзалуммой стали неразлучны, и все время посвящали домашним заботам, пустым и ненужным. Я придерживалась заведенного порядка: вместо мамы отправлялась серыми зимними днями на рынок, закупала мясо у мясника, занималась другими делами, чтобы поддерживать гладкое течение жизни, и всегда со мной рядом находились Дзалумма и наш возница. Теперь некому было меня наставлять, все решения я принимала сама.
Отца я старалась избегать. Иногда нам случалось вместе ужинать в неловкой тишине, но чаще всего он под предлогом работы задерживался в городе допоздна, и поэтому я одна садилась за стол. Я стремилась быть любящей, всепрощающей, какой была мама, но не могла скрыть презрение. У меня не получалось быть доброй. И ни разу мне не пришло в голову попросить прощения за ту свою злобную фразу, ибо это была правда.
В своем несчастье отец ухватился за учение Савонаролы: он часто повторял заявление монаха, что конец света близок, ведь только это — или смерть — могло приблизить его к Лукреции, возлюбленной жене. Наверное, у него не было другого выбора, как поверить в то, что Господь забрал у него жену для избавления ее от страданий; иначе ему пришлось бы принять на себя огромную долю вины в ее смерти. И еще пришлось бы считать Савонаролу и тупицу Доменико убийцами. Дважды в день он посещал мессу в Сан-Марко в неизменной компании Джованни Пико.
Граф стал часто захаживать в наш дом. Они с отцом даже одеваться начали одинаково — в черные одежды, которые могли бы сойти за сутаны, если бы не были так отлично сшиты из самой лучшей ткани. Хотя отец встречал графа с величайшим гостеприимством — всегда заботился, чтобы тот получал самые лакомые куски со стола и пил только лучшее вино, — в нем чувствовалась сдержанность, некая прохладца по отношению к Пико, которой раньше, до смерти мамы, не было.
За ужином отец обычно повторял проповеди фра Джироламо. Он вовсю старался так сформулировать фразу, чтобы вызвать во мне именно то чувство, которое подтолкнет меня к прощению и заставит в следующий раз отправиться в Сан-Марко вместе с ним. Я ни разу не откликнулась на все его увещевания и лишь молча смотрела в тарелку.
Мы с Дзалуммой дважды в день, и в солнце, и в дождь, ходили в нашу близлежащую церковь, Санто-Спирито. Я поступала так не из набожности — во мне все еще жила затаенная злоба к Всевышнему, — просто мне хотелось быть поближе к маме. Церковь Санто-Спирито была ее любимым убежищем. Я опускалась на колени в холодной церкви и устремляла взгляд на фигуру распятого Христа, искусно вырезанную из дерева. На лице Его читалось не страдание, а глубокий покой. Я надеялась, что мама нашла такое же умиротворение.
