Зато с волосами было сплошное расстройство. Я надела парчовую шапочку, отделанную мелким жемчугом, а так как я была незамужняя, то мне позволялось распустить волосы по плечам. Но жесткие локоны лежали неровно и нуждались в укрощении; Дзалумма сражалась с ними с помощью раскаленной кочерги, пытаясь закрутить пряди колечками. Но локоны не держались, и все ее усилия создавали лишь еще больший хаос.
На дворе стоял конец февраля, поверх платья я надела длинную безрукавку из парчи, окаймленную широкими полосами дамаста и белого горностая. Полы безрукавки расходились, не скрывая великолепного платья. Шею я украсила маминым ожерельем из мелкого жемчуга с большой аквамариновой подвеской, достигавшей края лифа, так что я чувствовала кожей ее прохладу.
Наконец Дзалумма подвела меня к большому зеркалу. У меня перехватило дыхание. Никогда в жизни я не выглядела такой привлекательной, никогда в жизни еще не была так похожа на маму.
Когда служанка отвела меня вниз, где ждал отец, мне показалось, что он сейчас расплачется.
Я села в экипаж рядом с отцом, как делала всякий раз, сопровождая его в деловых поездках, когда он посещал дома знати. Я скрыла свой наряд под темно-синим шерстяным плащом, чтобы не нарушать городских законов.
Отец правил лошадью, мрачно разглядывая зимний пейзаж и щурясь от яркого послеполуденного солнца. На нем был обычный наряд: черный плащ, туника из простой черной шерсти и поношенные рейтузы — совсем не подходящий вид для приема, на который мы собрались.
Воздух был приятно свеж и только слегка сдобрен дымком от многочисленных каминов. Сначала мы следовали вдоль берега Арно, а потом выехали на Понте Веккио, на котором было открыто еще много лавочек. Я вспомнила, как переполняли меня чувства в прошлый раз, когда я ехала по Старому мосту с Дзалуммой и мамой, как любовалась я великолепными произведениями художников и ювелиров; сейчас, сидя рядом с отцом, я не почувствовала даже крупицы радости .
Когда мы проехали мост и оказались на широкой виа Ларга, я поняла, что если мне хочется задать вопрос, давно не дававший мне покоя, то нужно сделать это сейчас, причем очень быстро, так как скоро мы доедем до места.
— Фра Джироламо не одобряет семейства Медичи, — сказала я. — Почему же ты везешь меня к Лоренцо?
Отец, не глядя в мою сторону, потер подбородок.
— Я обещал. Давно дал слово.
Итак, возможно, Дзалумма оказалась права. Вероятно, мама желала, чтобы мужа для ее дочери выбрал мудрейший сват города, и отец, влюбленный тогда в свою жену, а не очарованный Савонаролой, согласился уважить ее просьбу. Зная о слабом здоровье Лоренцо, отец решил побеспокоиться заранее и выбрать для меня жениха.
Вскоре наш экипаж подкатил к воротам дворца. Их отворил вооруженный стражник, мы въехали во двор и остановились возле конюшен. Я ждала, что отец поможет мне спуститься, а затем под руку отведет во дворец. Впервые за несколько лет я была рада его присутствию. Но отец удивил меня.
— Погоди, — сказал он, предостерегающе вытянув руку, когда я собралась выходить. — Еще не время.
Я сидела, мучаясь предчувствиями, и вот, наконец, несколько минут спустя, распахнулась боковая дверь и из нее медленно вышел человек в сопровождении двух стражников. Он двигался очень осторожно, опираясь на отделанную золотом резную трость изумительной работы.
За то время, что я не видела Лоренцо, он сильно постарел: ему было всего немногим более сорока, но выглядел он гораздо старше. Кожа на его лице обвисла и пожелтела, как у глубокого старца. Только одно указывало на относительную молодость: иссиня-черные волосы без единого проблеска седины.
Но, даже опираясь на трость, Великолепный двигался с грацией, достоинством и уверенностью человека, ни разу, не усомнившегося в собственной значимости. Бросив взгляд через плечо на одного из своих стражников, он коротко кивнул — тот поспешил вперед и протянул мне руку. Я приняла ее и позволила ему помочь мне выйти из экипажа.
За мной последовал отец, он почтительно склонился перед хозяином дома.
— Да пребудет с вами Всевышний, любезный Антонио, — произнес Великолепный, подходя к нам.
— И с вами, мессер Лоренцо, — ответил отец.
— Это и есть ваша Лиза?
— Да, это она.
— Мадонна Лиза. — Лоренцо с трудом поклонился. — Простите, что не могу преклонить колено, как подобает, перед такой красивой юной особой.
— Мессер Лоренцо. — Я присела в глубоком поклоне.
— Лиза, — быстро и тихо заговорил отец, — оставляю тебя заботам мессера Лоренцо. Я буду здесь, в церкви, на вечерней службе. После я тебя заберу.
— Но, отец… — начала я, но, прежде чем успела продолжить, он снова отвесил поклон Великолепному, после чего проследовал за одним из стражников во дворец.
Я осталась одна. Поведение отца для меня не было загадкой: никто, кроме самих участников событий, никогда не узнает, что он привел меня сюда. Даже те, кто мог нас видеть при въезде в ворота, скорее всего, подумают, что он приехал по делу, как всегда привез ткани для семейства Медичи, а дочь просто его сопровождала.
В панике я оглянулась на Великолепного.
Он сочувственно улыбался. У него был поразительный взгляд — добрый и участливый, но за ним скрывалась острота ума, потрясающая проницательность и чувствительность.
— Не бойтесь, юная мадонна, — сказал он слабым гнусавым голосом. — Ваш отец по чисто личным и религиозным причинам испытывал бы неловкость, присутствуя на нашем собрании. Будет гораздо гуманнее освободить его от такой обязанности, вы согласны?
Хозяин дома протянул мне свободную руку, и я обвила его локоть рукой, дотронувшись пальцами до запястья. Руки у него были шишковатые, пальцы настолько искорежены, что с трудом удерживали набалдашник трости. Я подумала, что, наверное, уже несколько лет он не держал в руке пера.
Мы начали наш путь. Я почувствовала, что Лоренцо почти всем весом опирается на трость, и попыталась быть для него больше опорой, нежели помехой.
— Да, — сказала я довольно тупо, ибо все мое остроумие куда-то улетучилось. — Он никогда не любил званых приемов. Я даже не припомню, когда он в последний раз посещал нечто подобное.
— К сожалению, в этот вечер вам придется довольствоваться такой обузой в качестве кавалера, как я, — произнес Лоренцо, пока мы шли до дверей. — Мне очень жаль. Все молодые особы, переступавшие впервые порог моего дома, чтобы быть представленными обществу, сильно нервничали. Но для них, по крайней мере, могло служить утешением присутствие семьи.
— Их матерей и сестер, — добавила я, подумав, что теперь у меня нет никого.
Он кивнул и тихо добавил:
— Надеюсь, дорогая Лиза, что вы не испытываете чересчур большой неловкости.
— Я просто в ужасе, — честно ответила я и вспыхнула от такой невольной прямоты.
Он поднял лицо к угасавшему солнцу и рассмеялся.
— Мне нравится ваша честность и откровенность, мадонна. Вы преуспеете лучше остальных.
Мы прошли мимо вооруженных стражников и оказались в широком коридоре с блестящими мраморными полами, где было выставлено старинное оружие и доспехи; оттуда мы проследовали в другой коридор, увешанный картинами в золоченых рамах.
— Я уже выразил вашему отцу свои соболезнования по поводу утраты, — сказал Лоренцо. — Теперь мне хотелось бы то же самое сказать и вам. Мадонна Лукреция была чудной женщиной, огромной красоты и ума. Второй такой благородной души не найти.
Я бросила на него искоса внимательный взгляд.
— Так вы ее знали? — Он грустно улыбнулся.
— Когда она была молода и здорова.
Больше он ничего не сказал, так как мы дошли до конца коридора и оказались у высоких сводчатых дверей; двое слуг, по одному с каждой стороны, бросились их распахивать.
Я ожидала увидеть зал скромных размеров, заполненный самое большее десятком флорентийских аристократок. И увидела нечто совсем другое.
В этом зале легко могли бы разместиться более сотни людей — он был высокий и просторный, как храм. Хотя солнце еще не скрылось за горизонтом, здесь пылали фонари и канделябры всевозможных видов. Несмотря на огромные размеры зала, в нем было тепло благодаря трем большим каминам, в которых горело много дров. Здесь снова были выставлены на всеобщее обозрение старинные доспехи и оружие, мраморные бюсты на пьедесталах, умопомрачительные гобелены — один из них, с гербом семейства Медичи, был выполнен в цветах Флоренции, синем и золотом. На стенах висели картины с языческими сюжетами, простенки были украшены гирляндами и карнавальными масками.
Банкетные столы, заваленные снедью — жареной бараниной и свининой, всевозможной дичью, а также орехами, фруктами, хлебом, сыром и сластями, — были сдвинуты к стенам. Официального застолья не предполагалось, любой из присутствовавших мог угоститься, когда только ему вздумается. Слуги тотчас поднесли бы ему тарелки, приборы, бокалы и вино. Гости сами накладывали себе закуски, а потом разговаривали стоя или усаживались на стулья, расставленные небольшими группами.
