Трудно было сказать, удалось ли ему это. Так или иначе, левый берег затих, все кончилось, к утру пятого дня боев полк Серпилина остался в полном одиночестве. Серпилин ждал с рассвета новых немецких атак, нисколько не сомневаясь, что они с минуты на минуту начнутся. Но прошел час и два, а немцы все не начинали. Наоборот, наблюдатели доносили, что немецкое боевое охранение за ночь исчезло, отошло в лес. Это было загадочно, но прошел еще час, и загадка объяснилась. В воздухе появилась немецкая авиация, которая за четыре предыдущих дня нанесла всего один удар, когда танки отрезали полк Серпилина от полка Лошкарева. Наверное, она была занята на других, более важных направлениях, а теперь Серпилину и его полку предстояло испытать на себе всю силу ее ударов.
Подарив полку три первых утренних часа тишины, немцы весь день вознаграждали себя за это. Ровно двенадцать часов – с девяти утра до девяти вечера – на позиции полка пикировали немецкие бомбардировщики, сменяя друг друга и ни разу больше чем на полчаса не прерывая своей смертельной молотьбы. Тяжелые полутонные и четвертьтонные бомбы, бомбы весом в сто, пятьдесят и двадцать пять килограммов, кассеты с мелкими, сыпавшимися, как горох, трех – и двухкилограммовыми бомбами – все это с утра до вечера валилось с неба на позиции серпилинского полка. Может быть, немцы бросили и не так уж много самолетов – два или три десятка, – но они летали с какого-то совсем близкого аэродрома и работали беспрерывно. Едва уходила одна девятка, как на смену ей появлялась другая и снова сыпала и сыпала свои бомбы.
Теперь было понятно, почему немцы оттянули боевое охранение; они не хотели больше тратить на полк Серпилина танки и пехоту. У них освободилась авиация, и они отвели ей роль безнаказанного убийцы, решив без потерь для себя смешать с землей полк Серпилина, а потом взять голыми руками то, что останется. Наверное, они и завтра еще не пойдут в атаку, а будут продолжать бомбить и бомбить – эта мысль страшила Серпилина. Нет ничего трудней, чем гибнуть, не платя смертью за смерть. А именно этим и пахло.
Когда кончился последний налет и немцы полетели к себе ужинать и спать, позиции полка были так перепаханы падавшим с воздуха железом, что на них нельзя было найти ни одного целого куска телефонного провода длиной в пять – десять метров. За все время удалось сбить только один «юнкерс», а потери в полку были почти такие же, как в самый кровавый из всех дней – вчерашний. К началу боев полк насчитывал две тысячи сто человек. Сейчас, по грубым подсчетам, не осталось и шестисот.
С этим неутешительным докладом Серпилин пошел в землянку к Зайчикову. Несколько раз за день он уже не рассчитывал увидеть в живых комдива: по крайней мере, десять бомб всех калибров в разное время разорвалось вокруг землянки, каким-то чудом вписав ее невредимой в этот круг смерти.
– Товарищ комдив, мое мнение – сегодня ночью пробовать прорываться, – сказал Серпилин сразу, как только вошел. Сегодня он убедился, что другого выхода нет, а будучи убежден, спешил высказаться без оглядки. – Если не прорвемся, завтра будут продолжать уничтожать нас с воздуха.
Бледный Зайчиков, у которого начала гноиться рана, сказал заметно ослабевшим со вчерашнего дня голосом, что он согласен, и они втроем с подошедшим Шмаковым стали обсуждать выбор направления для прорыва, с выходом к Днепру.
Через полчаса все было решено; владевший немецким языком Шмаков пошел к себе в землянку допросить сбросившегося с «юнкерса» бортстрелка, а Серпилин отправился по окопам. Для удобства управления людьми в ночном бою он решил свести все, что осталось в живых, в один батальон и, не теряя времени, занялся этим, тут же, в окопах, делая назначения и указывая пункты сосредоточения перед прорывом. Откладывать еще на сутки было нельзя, а ночь не растянешь – она июльская, короткая. Сведя в роту батальон Плотникова и назначив при этом Хорышева командиром взвода, Серпилин мельком взглянул на освободившегося от своей должности Синцова и приказал ему идти за собой.
Они вернулись на КП, и Серпилин, миновав землянку Зайчикова, заглянул к Шмакову.
Взъерошенный и злой, Шмаков сидел за столом, а напротив него стоял навытяжку высокий молодой немец в форме летчика; он нервно подергивал лицом, словно сгоняя мух. Одна щека у него была бледная, а другая в багровых пятнах.
– Не закончили? – с порога спросил Серпилин.
– Вот пришлось влепить оплеуху и поставить стоять, – по лицу Шмакова было видно, что он недоволен собой, – а то расселся нога на ногу и стал гарантировать мне сохранение жизни у них в плену, если я лично проведу его через наши позиции! Так сказать, услуга за услугу! Решил завербовать меня, нахал!
– А что дал допрос практически?
– Мало. Здешнего положения почти не знает: их только утром перебросили из Бреста. Утверждает, что всего два дня назад бомбил Брест-Литовскую цитадель.
Шмаков сделал паузу, и они взволнованно переглянулись с Серпилиным, еще раз почувствовав, что хорошо понимают друг друга.
– Обстановки не знает: карты не имел, – говорит, что бортстрелку не положена. – Шмаков вспомнил собственного сына и добавил: – Кажется, так оно и есть. В общем, практически для нас пустое место. Зато психологически...
– А психологически – нам сейчас недосуг, Сергей Николаевич, – нетерпеливо сказал Серпилин. – Раз все ясно – время дорого. Я пошел. Буду ждать у Зайчикова.
От землянки Шмакова до землянки Зайчикова не было и ста шагов.
– Товарищ комбриг, – торопливо, боясь не успеть, спросил Синцов, – вы думаете, это правда – про Брест?
Серпилин очень спешил, но вопрос Синцова рассердил его и заставил остановиться.
– Я-то думаю, что это сто раз правда! – резко сказал он. – А вот почему ты в этом сомневаешься? Если воображаешь, что одни мы здесь такие – руки поднимать не любим, – глупо думаешь!
После этой отповеди они оба шагов сорок прошли молча.
– Вы человек грамотный, – нарушив тягостное для Синцова молчание, сказал наконец Серпилин. – Хотя, как вижу, не до конца. Когда начнем выходить из окружения, придется вести ежедневный строгий счет людям, и убывающим и прибывающим, – в общем, будете при мне.
«Вот как, значит, будем выходить!» – подумал Синцов и пожалел, что Серпилин забрал его к себе. За два дня он уже свыкся с мыслью, что будет до конца воевать вместе с Хорышевым и людьми из их роты.
– Через час двинемся, – входя вместе с Синцовым в землянку, сказал Серпилин.
– Ты-то двинешься, – сказал Зайчиков, – да я-то не больно транспортабельный. Буду вам обузой, силы брать... – Он слабо сжал лежавший на шинели кулак.
– Ничего, живы будем – вынесем... Вы один, а нас шестьсот.
– Все-таки подтвердилось, что шестьсот?
– Даже несколько человек сверх этого, – сказал Серпилин. – Если удачно воткнемся, то пройдем, кулак есть, – добавил он.
– Вот что, – сказал Зайчиков, – откладывать больше нельзя. Садись, Серпилин, и пиши приказ о твоем назначении командиром дивизии. Вынесете или не вынесете, а командовать – я уже не командир.
Серпилин пожал плечами.
– Как прикажете.
Он не хотел возражать, считая, что Зайчиков прав, это пора было сделать.
– Тем более, – сказал Зайчиков, – что, когда прорвемся, можем встретить людей из других частей дивизии, а в окружении нужна рука. Как нигде!
Серпилин молча кивнул. По его мнению, и это было верно.
– Садись, пиши приказ, – снова на «ты», словно ставя этим крест на недавнем разговоре, сказал Синцову Серпилин. Он не желал писать приказ о своем назначении собственной рукой.
– Как его писать? – пристроившись к столу, спросил Синцов.
– Черным по белому, – скрипнув зубами от приступа боли, сказал Зайчиков.
– Я спрашиваю потому, что у меня только карандаш, – сказал Синцов, вынимая из кармана гимнастерки карандаш и с сомнением глядя на него – карандаш был обломан.
Серпилин протянул ему перочинный нож.
Пока Синцов чинил карандаш, Зайчиков лежал и молча смотрел в потолок. Как только Синцов очинил карандаш, Зайчиков сразу же стал диктовать:
– «Приказ номер... – Морща лоб, он с минуту вспоминал, за каким номером шел последний приказ по дивизии, и, вспомнив, сказал: – ...номер одиннадцатый. В связи со своим выходом из строя по ранению, – диктовал он, – приказываю принять командование всеми частями вверенной мне дивизии командиру Пятьсот двадцать шестого стрелкового полка комбригу Серпилину». Поставьте инициалы! – Синцов ожидал дальнейшей диктовки, но Зайчиков сказал: – Все, – и, вытерев рукой мокрый от слабости лоб, откинулся на подушку. – Дайте подписать, или нет, подождите, у меня в планшете красный карандаш есть, достаньте!
Синцов снял со стены землянки висевший там на гвозде планшет Зайчикова, достал из него красный, остро очиненный карандаш и, положив приказ на планшет, подошел к Зайчикову.
