Мадам Фофо, видимо, только что проснулась. Она бросила на меня беглый взгляд, подняла маленькую руку ко рту и, ударив несколько раз ладонью по губам, чтобы отогнать зевок, приветливо улыбнулась.
— Милый мой Анастасис, ты, я вижу, ничуть не изменился! Как я соскучилась по тебе, дорогой, если бы ты знал!
Мелидис едва заметно мигнул в сторону старухи и продолжал:
— Так вот, Фофо, мы должны заняться земляком, он нуждается в нашей помощи. Он дезертировал, ему много пришлось пережить, закон его преследует. Понимаешь? А господь бог одним росчерком пера простит тебе все твои грехи за это… Ну, да я уверен, что ты — ангел, слетевший с неба.
Даже старую Христину взволновали слова Мелидиса. А я стоял потупившись, не зная, что сказать, что сделать, куда деть руки, куда поставить ноги в грязных башмаках. Будто все это было во сне: и пекарня в Соганлы, и этот особняк, и богатая женщина, проявившая участие к моей судьбе. Старая Христина взяла меня за руку и подвела к большому трехстворчатому шкафу. Чего в нем только не было! Национальные арабские костюмы, военные Мундиры всех родов турецких войск и даже адмиральский китель. Мадам Фофо и Анастасис прошли тем временем в другую комнату. Сначала я ясно слышал их разговор. Она говорила:
— Энвер-бей влюблен в меня. Знаешь, что он сказал: «Решад-бей построил тебе особняк. А я подарю тебе дворец в сорок комнат и украшу их золотом и серебром. Только будь моей…»
— Богат, мерзавец, ничего не скажешь. Всех ограбил — и греков и армян!
— Да, руки у него замараны… А вот мой Решад-бей…
Христина повела меня к другому шкафу, в котором висела одежда попроще, и я не слышал больше их слов. Только смех доносился, но потом и он стих — видно, они заперлись в спальне.
Я подобрал себе подходящий костюм, вымылся, переоделся. Старуха придирчиво оглядела меня с ног до головы.
— Ну вот, стал похож на человека. Ты откуда родом?
— Из Эфеса.
— А-а, я знаю эти места, я сама оттуда. Пойдем, покормлю тебя.
Я был очень голоден и давно принюхивался к запаху топленого молока и поджаренного сыра. Но ответил:
— Спасибо! Я хочу попрощаться с господином Анастасисом и поблагодарить его…
Она многозначительно покачала головой.
— Где уж тебе теперь увидеть Анастасиса, бедняга! Тебе придется ждать его до вечера… Лишь бы не появился, чего доброго, Решад-бей! Тогда беды не миновать.
— Передайте мою благодарность мадам и Анастасису.
— Добрый путь, землячок. Иди с богом.
* * *
Столько раз уже мне приходилось находиться на нелегальном положении, что я научился ускользать от преследования, притворяться дурачком, чувствовать любой обращенный на меня взгляд.
Шагая по улочкам местечка Картал, я почувствовал, что за мной следят.
«Гм… кто бы это мог быть?» Я нагнулся, делая вид, что завязываю шнурок, и незаметно оглянулся.
Увидев, что это девушка, я успокоился. Я свернул в одну улицу, потом в другую. Девушка не отставала. Что ей надо? Я замедлил шаг. Девушка поравнялась со мной, некоторое время шла молча рядом, безразлично глядя по сторонам, а потом тихо шепнула:
— Манолис Аксиотис, следуй за мной. Зайдешь в тот же дом, что и я, но чуть позже.
Я последовал за ней. Вошел в двухэтажный дом.
— Кто ты такая и откуда знаешь меня? — спросил я, когда мы поднимались наверх.
— Я тебя не знаю, — ответила она и улыбнулась. — А тот, кто знает, ждет наверху.
Я совсем не подумал о том, что один мой знакомый, армянин Киркор, которому я помог бежать из Бандырмы, живет в Картале. Когда я вошел, он кинулся ко мне с распростертыми объятиями.
— Тебе тоже удалось бежать, Манолис? Как я обрадовался, когда увидел тебя из окна! Девушка эта — моя сестра Анника.
Они усадили меня за стол. Анника принесла несколько картофелин без масла.
— Трудно нам живется, — сказал Киркор. — Отца и мать убили. В нашем магазине хозяйничают чужие люди. Я скрываюсь. Все заботы свалились на Аннику…
Я сказал, что вечером уйду, у них и без меня забот хватает.
— Что ты! Что ты! Даже думать не смей! — запротестовал Киркор.
С одинаковой искренностью и любовью заботились обо мне брат и сестра в течение четырех месяцев. А это были очень трудные месяцы! Какие добрые люди есть на свете! Даже когда жизнь кажется тебе невыносимой, они умеют вселить в тебя надежду.
Тяжелее всего приходилось Аннике. Ведь надо было прокормить двух мужчин. Всю работу по дому делали мы, не считая это унизительным. А как мы беспокоились, если Анника задерживалась! Что с нами будет без нее?
Наш тайник находился в стене колодца. Чувствуя опасность, мы спускались туда. И тогда легко могли представить, что такое могила. Когда мы вылезали из тайника, Анника улыбалась нам, и эта улыбка словно воскрешала нас.
Однажды утром — сколько буду жить, не забуду это утро — мы услышали слово, то самое, которого с таким нетерпением ожидали столько лет: «перемирие».
Анника влетела в дом и, еле переводя дух, выпалила:
— Перемирие! — И расплакалась.
Первым долгом мы бросились к газетам, чтобы удостовериться, так ли это. Потом настежь распахнули окна, которые много месяцев были наглухо закрыты, словно в доме был покойник. Нам не верилось, что мы перехитрили смерть.
Анника принесла раки и селедку. Всю ночь мы не спали — вспоминали, мечтали, строили планы на будущее. Как быстро забываются черные дни!
Турки, хоть они и проиграли войну, тоже радовались. Газеты резко переменили тон. Главным врагом стали называть немцев, а Талаат-пашу и Энвер-пашу — предателями, которые, союзничая с немцами, ввергли Турцию в пропасть. Друзьями провозглашались — кто же? — конечно, англичане, французы и особенно американцы. Теперь для них распахнулись двери: «Милости просим!» Но был один обвинитель, острое и жгучее слово которого услышали все, обвинитель уверенный и сильный, никому не делающий снисхождения, и он не мирился с поражением Турции, а предсказывал ей воскрешение. Его звали Мустафа Кемаль. Такого сына еще не рождала турецкая земля.
* * *
У Киркора был в Смирне маленький магазин, и ему не терпелось туда поехать. Торопился домой и я. Мы решили ехать вместе. Наши воинские удостоверения были далеко не в порядке, но турецким властям теперь было не до нас. Но как ехать? Денег не было даже на билеты. Анника договорилась с одним знакомым железнодорожником, что он посадит нас в поезд без билетов.
— Нам не привыкать, мы и в жизни безбилетниками были, — улыбался Киркор.
— Неправда, — возмутилась Анника. — Вы заплатили за свой билет в жизни, и даже очень дорого!
Я был признателен Аннике за эти слова.
— Никогда не забуду тебя, Анника, — сказал я, прощаясь.
Только тогда, в минуту расставания, я увидел в Аннике женщину и подумал, что мог бы полюбить ее и жениться на ней. Даже теперь я вспоминаю ее смуглое лицо, милые испуганные глаза. Как случилось, Анника, что я полюбил тебя только как сестру? Может быть, страх за жизнь сковывал меня?
* * *
Из пяти братьев, мобилизованных в армию, я первым вернулся домой. Панагос уже никогда не вернется. От других моих братьев не было никаких вестей. Живы ли они? Эта мысль возникла сразу, как только я оказался дома, эта мысль гасила радость возвращения. Четыре года я стойко боролся против смерти, старался, чтобы она не застала меня врасплох, не нанесла удар в спину. А вот сейчас на меня напало какое-что непонятное малодушие. Я старался припомнить былую жизнь, былые привычки. Перебирал в руках знакомые предметы, будто видел их впервые. Искал поддержки в глазах матери и улыбках девушек. Подолгу задерживал взгляд на цветочных горшках, которые стояли на подоконнике, на виноградных лозах в садике за окном, на кустах жасмина, лимонном дереве. Улица была такой же, как и раньше, с пыльными акациями и беленькими домиками по сторонам.
Я вспоминал, как возвращался по ней с поля наш умный ослик Ойнон и кричал у ворот — звал мать, чтобы она сняла с него поклажу. В конце улицы весело журчит родник. Зимой и летом подставлял я под него голову, перед тем как расчесать свои спутавшиеся кудри, а потом, заткнув за ухо какой-нибудь цветок — гвоздику, розу или скромный бархатец, гордо шествовал по улице. Девушки знали, когда я обычно прохожу, и всегда какая-нибудь из них поглядывала на меня из-за занавески.
* * *
Главной моей заботой, когда я вернулся, было избавить мать и сестру от полевых работ. Я вставал на рассвете и отправлялся на наш участок. Царящее вокруг запустение камнем ложилось на сердце. Мужчин видно не было. На полях копошились только калеки, старики и женщины в трауре. Сердце щемило при взгляде на их страдальческие, изможденные лица. Поля были похожи на заброшенные кладбища, человеческие руки, казалось, не прикасались к ним. Лошадей, быков и другой скот у крестьян отобрали. В деревне не осталось даже петуха, чтобы возвестить рассвет.
