— Я не импульсивный человек. Ты это знал?
— Нет, не знал. — Здесь я немного лукавил.
— Так вот, я не импульсивный.
— А Ллойд?
— Ллойд? — Боб нахмурился. — Мы были знакомы уже два года, прежде чем я сделал ему предложение за столиком в «Дин и Делука». Спать с мужчиной еще не значит быть импульсивным.
— Но ты женат. Он покивал.
— Да, вот это, пожалуй, самый импульсивный поступок в моей жизни. В любом случае — что для меня сейчас главное? Понять, что делать. Что делать теперь. И что делать потом.
— Я имел в виду себя.
— Ты, Эван? Нет, ты меня волнуешь в последнюю очередь. Я сейчас постоянно говорю себе: только не горячись. Странно. Я начал разговаривать с самим собой. Часто. Строю в голове всякие планы.
— Насчет…
— Своего отпуска.
Мне был нужен распечатанный экземпляр рукописи, чтобы следить за связностью повествования. (Я хотел попросить Боба, чтобы он мне его отдал, но мне льстило, что он перечитывает мой труд, и я решил его не беспокоить.) Так или иначе, я продолжал писать в желтом блокноте, причем с той же скоростью. Я писал об утрате любви, о физической разлуке, об однообразии жизни за решеткой. Мое нынешнее положение служило источником вдохновения. Кроме того, я боялся, что концовка становится слишком сентиментальной, почти слащавой. Или мне было жалко себя?
Когда я не писал, я по большей части бил баклуши. Именно в такие моменты я чувствовал себя наиболее одиноким — как собака, которая ждет хозяев под дверью. Одно дело писать о том, как ты одинок, как ты страдаешь от унизительной тюремной жизни, как ты не знаешь, когда любимая девушка появится в следующий раз. И совсем другое — коротать время заключения.
Пару раз от безделья я просмотрел подборку статей про Боба, которые он собирал. Я думал, это меня приободрит. Но в действительности статьи меня расстроили — это была однообразная, жадная до сенсаций журналистская проза, где меня описывали как неудачника, не выдержавшего ежедневного напряжения, с которым сопряжена карьера среднего писателя. Не то чтобы я был полностью не согласен с такой оценкой. Просто реальность была еще хуже.
— Мой роман?.. Я завязла. Ни строчки.
Промис стояла по ту сторону сетки, все еще в черных очках. Мне захотелось, чтобы она их сняла. Чтобы она немного со мной посидела. Я хотел, чтобы она подошла и поцеловала меня через сетку.
— Я не жалуюсь.
— Можешь и пожаловаться.
— Наверное, я все-таки жалуюсь. — Она кивнула. — Просто чувствую себя подавленно.
— Подавленно? — Я подумал о своем положении, о том, как я сплю на жесткой койке, мечтая поцеловать свою любовь через благословенное отверстие.
— Я тут как секретарша в приемной. — Она помахала рукой, будто стирала с доски. — Здесь у меня ты, очень несчастный, несмотря на прилив вдохновения. А наверху у меня Боб, который все говорит, говорит, говорит. Очень разговорчивый малый.
— Боб?
— Он довольно мил, только постоянно ноет про головную боль и требует, чтобы я ходила за покупками.
— Всего один день.
— Вообще-то уже два. Ладно, извини, Эван, не мне жаловаться. Время писать как раз у меня есть. Однако теперь все по-другому. Я уже не понимаю тебя. Эван Улмер, кто он? Каждый раз, как я задаю себе этот вопрос, я вижу тебя. Здесь. И я очень хочу тебе помочь, Эван, правда. Несмотря на то что ты идиот, потому что сделал то, что сделал.
— Знаю.
— Я не могу думать о тебе как о постороннем.
— Знакомое чувство.
— А здесь сыро… — Промис помахала рукой. — Слегка плесенью отдает…
— Ты меня выпустишь?
— Эван, ты сам знаешь, у меня нет ключа.
— По-моему, ты пользуешься большим влиянием у Боба.
— Будем надеяться.
— Ты могла бы разрезать сетку. Я скажу тебе, где кусачки.
— Теперь Боб контролирует ситуацию. — Девушка слегка поежилась. — И нам лучше придерживаться уговора.
— Уговора? О чем вы договорились?
— Эван, каждый раз, как я прихожу, у тебя в руках карандаш. Ты с ним спишь, что ли?
— Если бы. Тогда я был бы гораздо счастливее.
— Наверное, ты уже близок.
— Близок?
— К завершению романа. Поздравляю.
— Ты спал с Промис?
— Что?
— Наверху. У меня в постели.
— Прошлой ночью?
— Когда угодно.
— Эван, ты не можешь сосредоточиться. Я сам знаю, как это бывает. Заключение имеет свои последствия. Если не сопротивляться, оно сведет тебя с ума.
— Мне просто интересно. — Я очень не хотел, чтобы в моем голосе звучала мольба.
— Ты думал, я выйду из плена и тут же трахну девчонку, которая спала с моим похитителем?
— Мы не…
— Она не в моем вкусе, Эван.
Прошло два дня, а я еще ни разу не помылся. А еще я ни разу не попросил поесть, хотя Боб не особо заботился о еде. Он уже привык подсовывать мне под решетку готовые обеды, как будто этого было достаточно. (И я знаю, откуда он их брал. Покупками занималась Промис, и, очевидно, за ней никто не следил.) Я постоянно заставлял свой мочевой пузырь терпеть и с большой неохотой пользовался биотуалетом, закрывал дверь на щеколду без особой на то причины. Я смотрел на беговую дорожку, и у меня ни разу не возникло желания ею воспользоваться. Я был непокорным пленником, куда менее податливым, чем Боб.
Тем временем мне становилось трудно думать о Промис не как о своем тюремщике. Может, Боб и принял решение заточить меня в клетку, но мне казалось, что именно она заправляла этим балаганом. Конечно, лучше Промис, чем Боб; и все равно это мне не нравилось. Хорошо бы она решила и себя запереть вместе со мной. Целоваться без сетки было бы гораздо удобнее. Но она этого не заслужила, она не сделала ничего плохого. По крайней мере пока.
Если бы не роман, не необходимость его дописать, не знаю, как бы я выдержал эти первые долгие часы в заключении.
— С тобой что-то не так.
— Со мной?
— Тебя сначала похитили, потом отпустили, а ты теперь здесь ошиваешься?
— Я не ошиваюсь.
— А как это называется? — Я грустно вытянул руку со своей стороны заграждения.
— Успокойся, я уйду. И раньше, чем ты думаешь.
— Я не том, сколько ты здесь еще пробудешь. Я о том, что ты вообще здесь остался. Кем надо быть, чтобы тебя отпустили, а ты остался? Ладно, я долбанутый придурок, который притащил тебя сюда. Но какая жертва останется ночевать на месте преступления? Две ночи подряд.
— У тебя бедное воображение. Твоя главная беда в том, что у тебя бедное воображение.
— В каком смысле?
— Просто…
— Просто что, Эван?
— Ты всегда была такой искренней. Не помню случая, чтобы ты не ответила на вопрос.
— Ты никогда не задавал такой вопрос.
— Самый обычный вопрос.
— Нет, не самый.
— Может, это потому, что я тут? — Я огляделся. — Здесь больше никого нет. А мы давно друг друга не видели. И…
Мы с Промис стояли по разные стороны сетки, как малыши на детской площадке. И я ждал, пока она заговорит. Может, она ждала того же от меня? Я ощутил ноющее напряжение в глубине горла, но сдержался.
— Ты все еще хочешь, чтобы я ответила на твой вопрос?
— Да. — Я пожал плечами с чувством полной покорности судьбе.
— Нет.
— Нет?
— Мой ответ: нет.
— Извини. Я не прав. Мне не стоило спрашивать. Мне просто показалось…
— Тебе показалось, что я трахаюсь с Бобом?
Я смотрел на нее, а Промис смотрела на меня. Когда ее губы произнесли слово «трахаться» — те самые губы, которые я целовал, — что-то оборвалось во мне. Не знаю почему.
Несмотря на то что мне совсем не нравилось сидеть взаперти, писать стало легче. Я просто плыл по течению. Любовная линия, заключение, наказание — все кусочки вставали на свои места. Раскаяние главного героя было выписано с учетом представлений Боба о коммерческой привлекательности (хотя можно спросить — не слишком ли слезливо?). И несмотря на то что я уже начал уставать от запаха собственного немытого тела, мечтал о еде, для приготовления которой нужно что-то посерьезнее кипятка, впервые в жизни я чувствовал себя писателем.
Нет, Боб не станет навещать меня в тюрьме, куда бы меня ни засадили. И он не поможет мне опубликовать книгу. Да, это обескураживало: не так-то просто добиться встречи с редактором, не говоря уж о том, чтобы завладеть его вниманием на пару недель и убедить в собственных достоинствах. Но то, как Боб оценил мой незаконченный роман, подстегивало меня. Все его положительные отзывы крутились в голове как поставленное на повтор воодушевление. Я был жалок, раз за разом повторяя эти его «очень хорошо», «впечатляет», как слоганы огромного рекламного плаката, посвященного мне одному. Впрочем, разве у нервничающего писателя есть иной выбор?
— Я здесь сижу в своей клетке, а ты большую часть времени наверху, когда не смотришь со мной телевизор. И…
— Что ты хочешь сказать, Эван?
