Но Олег никогда не думал, что это может иметь какой-то практический смысл.
— Кто еще десять лет назад знал, что такое копчур? — продолжал витийствовать Кириченко. — Разве что специалисты-историки. А сейчас все его платят и даже не задумываются, почему. Пайцзы, нойоны, тумены, Яса… многодетные матери теперь получают нагрудный знак Оэлун и гордятся им, хотя раньше никогда не вспоминали, как звали матушку Чингисхана… произошла настоящая лингвистическая революция, тихая, почти незаметная. Новые земли, вошедшие в состав империи, тоже меняют свои имена, иногда не очень сильно, порой радикально… нет теперь больше Ирана, и Стамбул скоро уступит место Царьграду, слово «Украина» вообще запрещено употреблять, и многие тысячи названий были трансформированы, чтобы звучать якобы более по-евразийски, а на самом деле просто иначе… Стать элементами новой реальности, а не старой!
Олегу стало холодно — неужели и вправду все происходит так, как описывает «опричник», что существует некий глобальный замысел, опирающийся на приемы и методы, непостижимые для простых смертных?
Но кто за ним стоит?
Лидеры партии?
Из памяти всплыл образ Огневского, стоящего на трибуне, яростно машущего руками… Стройная фигура Хаджиева в черной форме, бесстрастное восточное лицо… Штилер, сутулый, большеголовый, с обычной ухмылкой… туша Козакова, военного летчика времен первой германской, ныне председателя высшего партийного суда… громадный Померанцев, министр внутренних дел…
Нет, слишком разношерстная компания.
— А уж про то, что эти годы в империи сформировался фактически новый язык, ты сам мне можешь рассказать… — Кириченко потянулся к бутылке, и аккуратно разлил остатки коньяка по бокалам. — Давай-ка, за успех нашего благородного дела… эх, хорошо… теперь у нас везде и во всем битва… за урожай, за выполнение производственного плана, даже за евразийскую культуру. Народ приучают к тому, что постоянно нужно сражаться, что вокруг неприятель. Многие слова поменяли свое значение, «безжалостный», например, — это теперь позитивная характеристика, хотя еще недавно было иначе, все достижения у нас либо «беспрецедентные», либо «неповторимые», либо «уникальные», и никак иначе…
Олег выпил, но коньяк не помог согреться, и даже словно оказался лишен вкуса.
Тут «опричник» был на двести процентов прав — статьи писались именно так, с использованием стандартных оборотов и речевых конструкций, образов и терминов, да и не только статьи, сценарии для фильмов, пьесы и книги, тексты новостей, передаваемых по радио. Невероятно интенсивная языковая агрессия, штормовая волна, бьющая по мозгам человека, и при этом — почти незаметная для него
— Но мало пространства, есть возможность влиять и на то время, в котором мы существуем! — тут Кириченко заулыбался, эта возможность, судя по всему, радовала его сильнее всего. — Революционный календарь вроде того, что был когда-то во Франции, мы еще не ввели, но это дело ближайшего будущего… но уже и сейчас мы отмечаем новые праздники, о каких не знали наши предки. День Воссоединения, День Нации, День Поминовения… зато старые праздники понемногу удаляют из нашей реальности…
Ну да, «опричникам» просто запрещено посещать церковь в Пасху и Рождество, а рядовым членам партии — «не рекомендовано» распоряжением самого Огневского, нарушение которого влечет серьезные неприятности.
— Некоторые и вовсе исчезли, одни в шестнадцатом году, как Тезоименитство Его Императорского Величества, другие позже, совсем недавно, как например, Преображение Господне и другие церковные… Новый отсчет времени, уже не от Рождества Христова, а от появления у власти вождя и премьер-министра… И опять же о пространстве — перестройка городов, новая столица, разрушение древних памятников и появление новых, все это не просто так…
Олег вновь отвлекся, мысли уплыли куда-то в сторону.
Странно, он совершенно не хотел спать, усталость куда-то растворилась, оставив лишь онемение в конечностях и холодную пустоту внутри. Поезд мчался через ночь, дождь и не думал слабеть, за окном мелькали огни деревень и поселков, время от времени, когда путь шел через леса или поля, они исчезали, и тогда казалось, что состав, слегка покачиваясь, летит через сырую тьму, которой нет ни конца ни края.
Кириченко прервал болтовню, чтобы вызвать проводника и попросить еще чая, покрепче. Бывший преображенец притащил стаканы с густой и черной, словно деготь, жидкостью, забрал грязные тарелки.
«Опричник» начал рассказывать о том, как он учился в Италии, о знаменитом криминалисте Ламброзо, у которого ходил в студентах, но это оказалось уже далеко не так интересно. Олег допил чай, съел еще пару бутербродов, а затем как-то внезапно стало ясно, что паровоз замедляет ход.
— Неужели приехали? — Кириченко глянул на наручные часы. — Да, смотри-ка, быстро.
Да, по сторонам от железной дороги уже пригороды Нижнего, осталось спуститься к самому берегу, проехать немного вдоль Оки, и они окажутся на месте, на Казанском вокзале.
— Хм, тут не так далеко, — сказал Олег. — Пойду я к себе, приведу себя в порядок.
— Конечно- конечно, — «опричник» взмахнул рукой с длинными, тонкими пальцами, сверкнул фиолетовый камушек в обручальном кольце. — Приятно было побеседовать.
О деле пока ничего не сказал… но ничего, будут еще возможности.
Вернувшись к себе в купе, Олег умылся, после чего оперся на раковину и посмотрел в зеркало. Да, синие мешки из-под глаз стараниями врачей исчезли, но вид все равно изнуренный, в глазах тоска, в русых волосах заметны седые нити, залысины никак не добавляют очарования, и только родинка на правой скуле темнеет точно так же, как и девять, и двадцать, и даже тридцать лет назад.
Поезд скрежетнул, качнулся, принялся замедлять ход.
Самое время, чтобы надеть плащ, забрать багаж… да, палку не забыть… и можно выходить.
— Ваше превосходительство, прибываем! — объявил проводник, заглянув в купе.
— Хорошо, спасибо, — отозвался Олег, и не удержался — посмотрел в окно.
Родной город прятался во мгле раннего утра, все, что он сумел увидеть — это силуэты зданий, и за ними серая гладь Оки, и где-то там, за ней, очертания дальнего берега, и все это в сером рубище дождя.
Вновь скрежет, стук, и вагон замер.
Олег выбрался в коридор, пропустил важного пузатого господина с саквояжем и тростью, и пошел за ним. Следом зашагал Кириченко, облаченный уже не в халат, а в фуражку Народной дружины и черный плащ.
Из дверного проема пахнуло сырым холодом, так что Одинцов невольно поежился.
— Я помогу, ваше превосходительство, — сказал снизу проводник, и даже залез на ступеньку, чтобы забрать чемодан.
Олег спустился на платформу, и в тот момент, когда встал на обе ноги, левую пронзила острая боль. Колено подогнулось, он невольно наклонился, и в этот самый миг прозвучал резкий хлопок, а затем лязг.
— Черт тебя дери! — рявкнул проводник, и голос у него оказался совсем не таким, как пятью минутами ранее.
Сейчас в нем прозвучали испуг и удивление.
Олег захотел распрямиться и оглядеться, понять, что это за звуки такие и что вообще происходит. Но кто-то грубо схватил его и швырнул вниз, на холодный и сырой камень платформы, да еще и навалился сверху так, что хрустнули ребра.
Хлопнуло еще раз, свистнуло над самой головой… пуля?.. но откуда?..
Олега обдало кипятком запоздалого страха, он вывернул голову, чтобы увидеть, как Кириченко, припав на одно колено, стреляет из револьвера куда-то в сторону, что фуражка слетела у «опричника» с головы, а по щеке течет кровь.
Кто-то взвизгнул, донесся полицейский свисток, затем дробный топот.
— Стой, гад! — рявкнул тысячник, и вскочил на ноги. — Не уйдешь!
Он выстрелил еще раз, и побежал по перрону.
— Не помял я вас, ваше превосходительство? — спросил прижавший Олега к земле человек, оказавшийся все тем же бравым проводником. — Вот ирод проклятущий! Откуда только взялся?
— Вроде бы не помял… ох ты…
Пока Олег поднимался, прозвучали еще два выстрела, а затем — торжествующий крик.
— Готов, похоже, — резюмировал проводник. — Вы как?
— В порядке.
Удивительное дело, но спина не болела, и даже нога вроде бы гнулась неплохо.
— Похоже, что уложили его… — усач вытянул шею, и даже поднялся на цыпочки, чтобы лучше видеть то, что происходит у дальнего конца платформы. — То ли друг ваш, то ли жандармы.
Олег хотел сказать «не друг он мне», но промолчал.
В голове словно пойманный мотылек бился, трепыхал колючими крыльями вопрос, озвученный проводником — откуда взялся человек, решивший прикончить на Казанском вокзале статского советника Одинцова? откуда вообще кто-то мог знать, кто именно едет в этом вагоне? или покушавшийся палил наугад, не рациональный убийца, а свихнувшийся безумец, неведомо где добывший оружие?
