— Так садись, барин, довезу. Десятка с тебя будет.
Цена была высокой, но спорить Олег не стал — сейчас все, начиная с того же овса, дорожает с каждым днем, не так, конечно, как десять лет назад, в первые годы республики, но все равно ощутимо.
— Поехали, — сказал он, закидывая чемодан в грузовое отделение пролетки.
— Но, залетная! Покатили! — извозчик тряхнул вожжами, и рыжая коняга принялась меланхолично перебирать ногами. — Вот, барин, думаете, что я жадный, наверное, а я не жадный, просто у меня семья большая, две дочери, и мужа-то старшей уволили вчера… на заводе он трудился, у Барановского, старшим мастером был, получал хорошо, а теперь все, за дверь его… Никому не нужен, говорят… Ох, беда… И мужа младшей, того гляди, взашей попрут, он в торговой конторе сидит приказчиком, возят они из Франции всякую дребедень, а кому она нужна? Теперь-то?
Они вывернули на Невский проспект, миновали здание Городской думы.
Сейчас около нее было пусто, но в будние дни постоянно случалась какая-то демонстрация — порой под красными флагами, иногда под монархическими знаменами, время от времени под черным с золотым и белым стягом ПНР; но чаще всего просто собирались недовольные, оставшиеся без места и без денег, сбивались в толпу, и та злобно гудела, разглядывая входивших и выходивших из здания гласных; полиция разгоняла стихийные сборища, но те возникали вновь.
Извозчик, то и дело восклицавший «Ох, беда!» продолжал рассказывать о своей тяжелой жизни, и его мало смущало то, что пассажир может не слушать. Пролетка катила мимо роскошных магазинов, еще год назад забитых покупателями, а сейчас пустынных, словно карманы пьяницы.
Кое-где в витринах не было ничего, кроме голых и страшных манекенов, на дверях висели таблички «Закрыто».
Все началось с «черного вторника» на Нью-Йоркской фондовой бирже, что случился в январе двадцать седьмого, когда разом обрушился курс акций почти всех американских трестов. Поначалу мало кто понял, что именно произошло, и уж точно никто не сообразил, что это как-то отразится на России.
Отразилось уже через месяц, да так, что мало не показалось…
Акционерные общества, созданные на деньги США, начали лопаться по всему миру, и хлопки их крушения сложились в погребальную мелодию для тысяч и тысяч самых разных контор.
Подъехали к Фонтанке, когда впереди, с набережной на проспект выбрался грузовик с установленным на кабине громкоговорителем, принадлежащий, судя по наклеенным на борта плакатам, конституционным демократам.
— Нашей страной должен управлять новый человек! — завопил он. — Молодой и полный сил! Давно пора сдать в архив деятелей, проявивших себя еще во времена империи!
«Ошибка, — подумал Олег, морщась. — Авторитет Алексеева по-прежнему неколебим. Спихнуть его такими вот призывами не удастся, а кроме того, разве ваш Милюков сильно моложе нынешнего президента?».
Хотя кадеты никогда не отличались гибкостью.
Они надеялись на победу своего кандидата даже сейчас, когда могучий, пронесшийся по всему земному шару кризис изменил политическую обстановку в республике… наиболее мощной силой в последнее время стали левые, эсеры и эсдеки, обнаглевшие, умножившие свои ряды; в страхе перед красным напором правые забыли свои дрязги и сплотились вокруг Алексеева; его же в призрачной надежде отстоять стабильность поддержали прагматики из центра вроде промышленной партии и национал-патриотов Гучкова.
Да, есть еще мы, Партия народов России, сами по себе.
И все прочие — статисты на огромной сцене, которой стала целая страна.
Грузовик проехал мимо, громкоговоритель, начавший вещать об экономических реформах, затих позади.
— Вот мы и прибыли, барин, — извозчик сдал к обочине и натянул поводья. — Тпру!
Да, вот он, Николаевский вокзал, недавно отремонтированный, но выглядящий почему-то на редкость затрапезно.
— Вот, держи, — сказал Олег, доставая из кармана бумажку с портретом Петра Первого — десятку Российской демократической республики, прозванную в народе «котовьей мордой». — Удачи тебе и твоим зятьям.
Извозчик осклабился:
— Благодарствуем.
Так, прихватить чемодан и не забыть плащ — сейчас тепло, особенно для мая, солнце светит вовсю, но весна есть весна, и даже в Москве, расположенной куда южнее, могут ударить холода.
Олег прошел к тротуару, лавируя между пролетками, обогнул здание вокзала, и окунулся в густую толпу. На него едва не налетела бабка с огромной корзиной, выругалась свирепо, в ухо заорал продавец жареных пирожков, запах жирного теста и требухи пощекотал ноздри, заканючил, протягивая руку, нищий.
Много их развелось в последнее время, попрошаек, и не стариков и калек, а здоровых мужиков.
— Куда! — Олег ухватил за ухо мальчишку, нацелившегося рукой в карман Одинцова.
— Ай! — неубедительно воскликнул тот, вывернулся заученным движением, чтобы мигом исчезнуть в толчее.
На самом проходе к поездам, наполовину загораживая его, расположилась группа молодых мужиков, только приехавших из деревни — растерянные, испуганные глаза, сваленные в кучу вещевые мешки, потрепанные пиджаки, засаленные картузы и кепки, сапоги гармошками, а кое на ком даже настоящие лапти.
Наверняка прибыли в столицу в поисках работы, и ведь им невдомек, что ее просто нет, что улицы и площади заполнены толпами бездельников, слоняющихся туда-сюда в безнадежных попытках найти хоть что-то, заработать рубль-другой, чтобы накормить и себя, и жен, и детей…
Очереди на биржу труда стояли днем и ночью, и голодные обмороки были там не редкостью. Газеты почти в каждом выпуске сообщали о самоубийствах — повесился промышленник такой-то, застрелился предприниматель такой-то, известный тем-то и тем-то, но ныне разорившийся полностью.
Так что придется этим помыкаться, прежде чем они найдут себе применение.
Если найдут вообще…
У табачного киоска, где была назначена встреча, уже переминались с ноги на ногу двое, высокий молодой человек в модной шляпе, и могучий бородач со шрамами на широком лице. Первого Олег не знал, второй был Савва Богданов, возглавлявший управление пропаганды в Олонецкой губернии.
Познакомились они в тот день, когда Одинцов, только выйдя из тюрьмы, оказался на совещании у Штилера.
— Здоров, — сказал Савва, протягивая ладонь, мало уступавшую размерами лезвию лопаты. — Это Антон, он из нашей петрозаводской «Евразийской молодежи», способный парень, поедет с нами, поработает…
— Лисицын, — представился молодой человек, оказавшийся голубоглазым и румяным, после чего снял шляпу.
На значок в виде серебряной чаши, украшавший лацкан пиджака Олега, он покосился уважительно — этот знак отличия для «испивших мутной воды» ввели совсем недавно, и вручал его лично Огневский.
Первого марта, и ради этого пришлось съездить на родину движения.
Но сегодня Олег двинется в путь не один, а в компании, причем в достаточно большой — приказ вождя пропаганды звучал недвусмысленно, а в голосе его во время разговора звенела злость, смешанная с изумлением.
Как же так, мы проигрываем избирательную кампанию там, где все начиналось, в Москве?!
Нет иного выхода, как собрать лучшие кадры с северо-запада, где все обстоит благополучно, и двинуть их в старую столицу, чтобы попытаться переломить ход предвыборной борьбы… впереди их ждут две недели изнурительного труда, недосыпов и нервотрепки, сорванных на митингах голосов и сбитых о клавиши печатающей машинки пальцев.
Но для начала Олегу, назначенному старшим, нужно собрать и загрузить в вагон свору из полутора дюжин пропагандистов.
— Так, сколько у нас осталось времени? — спросил он, глядя вверх, на стену вокзала, где виднелись стрелки часов. — Еще двадцать минут? Проклятье, что-то опаздывают товарищи!
— Ничего, никуда не денутся, — буркнул Савва.
И, как это частенько бывало, оказался прав.
Не прошло и пяти минут, как вокруг Олега собрались все, начиная от двоих людей из его собственного управления и заканчивая пропагандистами из далекого Архангельска, прибывшими в Петроград еще вчера утром.
— Ну что, пошли, — скомандовал он, и они гурьбой, точно школьники, двинулись к поезду.
Тот уже вытянулся исполинской гусеницей вдоль перрона — сипел и пыхтел чернобокий паровоз, летели клубы дыма от его трубы, у вагонов первого и второго класса толпился народ.
— Так, вот этот наш, — объявил Олег, останавливаясь.
— Сколько ж вас будет, братцы? — осведомился проводник, солидный, усатый, забирая билеты, сложенные в солидную пачку. — Итак, давай-ка выходи по одному, на первый-второй рассчитайся, будем вас определять…
Четыре полных купе и две койки в еще одном — почти половина вагона.
У Олега в соседях оказались двое своих, Роман из сектора прессы и молчаливый долговязый Эрик, латыш, незаменимый трудяга, тащивший на себе всю бумажную работу управления, плюс к ним присоединился низкорослый улыбчивый новгородец, представившийся Аркашей.
