А тем временем в дубовой роще, где вспыхнул было неосторожный огонек, три пары глаз следили за Марфиной хатой. Мужчины о чем-то переговаривались тихими голосами.
— До сих пор не выходила?
— Нет.
— Вот чертова баба!
— Это на час — не меньше.
— Нет, на бабский часок. Распустят языки — конца не будет.
— Разве на плите что подгорит, тогда спохватятся.
— Не видать, чтобы топилось.
— Сейчас Марфа затопит. У нас хата холодная.
— Вот бы затесаться в теплую хату к гостеприимной молодухе. Эх, сто пудов! Тишина, теплынь, на столе колбаса, шкварки, холодец, кровянка, а за столом — я и она.
— Вдвоем, значит, и никого больше?
— Ну хорошо, так и быть, беру и вас обоих.
— Зачем же мы тебе, ежели вы только вдвоем? — спросил бородач.
— Как зачем? Подкрепились бы малость, а затем я попросил бы вас закрыть дверь с той стороны. Сам небось понимаешь. Я не притрагивался к женщине с самого начала войны. Живу честно, не так, как другие.
— Что значит «честно»? Можно честно и сейчас, в войну, полюбить, жениться. Можно честно и переночевать у солдатки.
— Вот-вот, я это как раз и имел в виду. Мы с ней вдвоем, значит, остаемся, а вы, будьте добры, честно освободите помещение.
Третий, самый молодой, приклонясь к низенькому дереву, продолжал следить за Марфиным домом. Это входило в его обязанности. Остальные стояли в стороне и смотрели на дорогу.
Этот разговор злил и самого молодого, и бородача: их друг, фантазер и выдумщик, вот так начав, мог довести их обоих до остервенения: все были голодны, как псы, а он любил в такие минуты часами смаковать вымышленный обед или роскошную выпивку.
Самый младший сплюнул, потопал обледенелыми сапогами, даже немножко побегал на месте, придерживая автомат, который висел на груди, и снова начал крутить цигарку, хотя только что курил. Остальные двое, которые разговаривали между собой, тоже принялись за самокрутки. Еще раз мигнул огонек зажигалки. Прежде чем прикурить, они посмотрели друг на друга. Возбужденный блеск глаз, отсветы на оружии, которое все держали наготове, на груди, и тишина, что окружала их, вновь напомнили им о важности дела, ради которого они здесь мерзнут.
Первым прикурил тот, что чиркнул зажигалкой. Он был выше ростом, нежели двое других, у него была густая, еще совсем недавно отпущенная, черная борода, которая оттеняла его белое, моложавое лицо и резко очерченные выразительные губы. Затем он поднес зажигалку, закрывая ее ладонью, другому — широколицему, с маленькими рыжими усами. Прикуривая, широколицый неожиданно кашлянул и часто замигал глазами. Третий, молодой, прикурил последним: в зимней громоздкой одежде и при слабом освещении, он по виду казался таким же зрелым и суровым человеком, как и его друзья, только пушок на его лице, на миг освещенном зажигалкой, указывал на его юный возраст.
Отправляясь в Белицу, «хлопцы» (так теперь по селам именовали партизан или еще «наши хлопцы») немножко просчитались: подъезжали к селу, когда на дворе еще не стемнело. Винить в этом можно было скорее лошадей, а не людей. Лошади знали дорогу, видимо, помнили теплую колхозную конюшню, и их тяжело было сдержать на легком санном пути, с легкой поклажей. Еще засветло партизаны очутились на опушке леса. Решили свернуть с дороги в рощицу и подождать, пока стемнеет. Их дело требовало темноты.
Чернобородый опять прислонился к дубку и сосредоточенно куда-то смотрел. Друзья уже приметили, что когда он молчал, то глубоко задумывался. Особенно вечерами. Скажет, бывало: «Солнышко садится», — и замолчит, задумается. Или, когда лес шумит — слушает, слушает, потом наклонит голову — и уже полетел куда-то в мечтах. Хлопцы знали, куда он летал, знали, что в его памяти еще живы были впечатления иных вечеров, и уже не посмеивались над ним, не тревожили его. Разве только кто-нибудь начнет рассказывать смешную историю, чтобы и его развеселить.
Но кто же начнет, кроме Бондаря...
— Нам бы сейчас по теплому полушубку да по паре добротных валенок, я бы и от ужина отказался.
— Уже и выжарок не хочешь?
— Нет. Мне бы тот кожух, который был у меня.
— Когда он у тебя был?
— Давненько, еще до призыва в армию.
— Тю-ю, вспомнил!.. Кто-то его носит, и на здоровье.
— Э, видно, никто не носит, потому что никому не подойдет по размеру.
— Как это так, тебе подходил, а другому не подойдет?
— Видишь ли, я его сам же испортил. Добротный был кожушок.
— Трынды-рынды. Ты что-нибудь понял, Сергей?
— Ничегошеньки. Это та самая сказочка: «Мы шли? Шли. Кожух нашли?..»
— Э, нет. Это, брат, был настоящий кожух. Сперва послушайте, потом будете меня хаять. Прибыли мы, значит, в часть, и повели нас в баню, на санобработку. Полушубок был у меня покрытый сверху матерьялом, похожий на пальто, ну я его по своей неграмотности взял да и подал в парилку вместе со всеми шмутками. Помылись мы, сидим, ждем одежду. Смотрю, хлопцы со своими меховыми жилетками, кожушками. «А где же твой?» — спрашивают. «Сдал», — говорю. «Куда?» — «В печь». Тут все как захохочут. «Слышишь, — говорят, — как смердит паленым? Ушел с дымом». Кто-то возразил: «Нет, кожух останется, только без меха». «Ничего, — успокаивает еще кто-то, — кожанка будет, реглан, значит, как у летчиков». — «Ты с них хоть деньги не забудь стребовать», — заметил кто-то. «За что?» — спрашиваю. «За то, что полушубок твой использовали вместо топлива». И вот открыли печь. Из нее так и пахнуло спаленным. Хлопцы хохочут. Я за свой полушубок. Все щупают, нюхают, а он на вид такой, как и был. «Ну, — говорят, — значит, и вся прочая кожа, которая у кого была, выдержала». Одеваемся. Я вместо шинели — кожушок на себя напялил. А он, как пиджачок, — куцый, до пояса... Расхаживаю по бане сюда-туда, последнюю моду показываю, хлопцы аж за животы берутся. Веселились, пока старшина не прикрикнул... Добротный был полушубок. Надену, бывало, — девчата передо мной так и падают...
Чернобородый прыснул от смеха:
— Ну и язык же у тебя!.. Смотрите, кажется, вышла.
— Наболтались, — сказал самый молодой.
Было уже темно. Партизаны вышли из рощи на дорогу.
— Подгоняй, братишка, сани, — повелел строгим голосом Дмитрий.
Сергей бегом подался туда, где стояли запряженные лошади. Помолчав некоторое время, Дмитрий и Бондарь перекинулись несколькими короткими и сухими, как выстрелы, фразами.
— Значит, договорились: бесшумно, петлей.
— Именем закона.
— Именем Союза Советских...
— А на грудь собачью медаль из фанеры: «Изменник Родины».
— Точно.
— Мы с тобой заходим в хату, Сергей — на дворе.
— Как и договорились.
Сергей выехал на дорогу. Дмитрий и Бондарь подались к нему.
В окне крайней хаты засветился огонек. Дмитрий увидел его, по спине пробежал холодок...
2
Сергей постучал в стекло. Марфа узнала брата по стуку. Она кинулась к окну, но никого не увидела. Двери еще не были закрыты на засов, и Дмитрий, потолкав их, первым вошел в сени. Марфа в темноте натолкнулась на людей.
— Ой, кто здесь?
— Свои, Марфа, свои, — подал голос Сергей.
Марфа притронулась рукой к холодному железу автомата, и по ее телу пробежала дрожь. Вернувшись в хату, женщина со страхом в глазах смотрела на незнакомого чернобородого человека, на оружие.
— Боже мой, хотя бы ребенок вас не видел... — прошептала она, закрывая собой Надюшку, которая сидела на теплой лежанке.
— Здравствуй! — Сергей как-то по-чужому потряс Марфину руку и бросился к Надюшке.
Девочка обрадованно произносила его имя и протягивала навстречу Сергею ручонки.
— Добрый вечер еще раз, — поздоровался Дмитрий, усмехаясь в короткие густые усы.
— Дмитро? — Марфа ласково и как-то испуганно посмотрела в его черные, улыбающиеся глаза. — Раздевайтесь... — попросила после паузы и начала второпях завешивать окна.
— Не беспокойся, Марфа... Мы... — Сергей замялся. Марфа застыла, как стояла. Ее глаза, полные тревоги, смотрели на брата гневно. — Мы скоро пойдем.
— Как же так, зайти к сестре и не присесть? Голодны же, наверно... Раздевайтесь.
— Если придется перекусить, то на быструю руку. Вы не обижайтесь, — сказал Дмитрий и тоже подошел к девочке.
Торопясь, стуча посудой, Марфа готовила ужин. Чувствовала, что надо спросить, откуда они и как сюда добрались, но не хватало смелости. И Сергей, и Дмитрий при оружии казались ей почти чужими. События, которые произошли в ее хате и в Гутке, понимала Марфа, размежевали ее с братом и Дмитрием. Из головы Марфы не выходил Петро, ей как бы слышались сказанные им в тот памятный день предательские слова. Она в душе уже смирилась с поступком Петра, разделяла его и сейчас чувствовала себя виноватой перед братом и Дмитрием. Старалась только разгадать, знают ли они что-либо или нет. Но откуда им знать? Выбегала в сени, спускалась в погреб и каждый раз, возвращаясь в хату, испуганно глядела на гостей. Нет, видать по всему, Сергей ничего не знает о поступке Петра. Марфа собралась с духом и начала в мыслях осуждать брата. Как он посмел прийти к ней, увешанный оружием, да еще и привел с собой других? Увидит кто, тогда хоть беги из Белицы. Все это не пройдет мимо Карабабиных глаз и ушей, не пройдет...
