У Кузьмича нередко люди засиживались допоздна. Говорили, вспоминали, дискутировали до тех пор, пока не замечали, что, старик поглядывает на свою постель. Тут же ночевал на другом помосте Игнат Заяц: так повелось с первого дня, чтобы быть ему ближе к лошадям (он всегда ездил вместе с Кумом), так было и до сих пор. Сегодня к Кузьмичу по предварительной договоренности зашли коммунисты — Заярный и Шевцов, комсомольцы Бондарь и Сергей. Кума не пригласили. Дело в том, что Кум, тоже член партии, нигде и никогда не обращался к коммунистам и комсомольцам как к передовой части коллектива. Он сам никогда не говорил о своей принадлежности к партийки складывалось впечатление, что он не придавал этому никакого значения. Дмитрий понял это в первые недели своего пребывания в отряде. После того как он окончательно убедился, что Кум ни под влиянием разговора с ним и с Бондарем, ни под влиянием всего коллектива не собирается отказываться от своих взглядов на планы ближайшего времени, Дмитрий повел разговор с коммунистами о создании партийно-комсомольской группы, с чем все дружно согласились. Сегодня вечером, уже не очень-то скрываясь, собрались, чтобы поговорить о поведении коммуниста-командира перед тем, как объявить о существовании такой организации.
Кум с ходу толкнул дверь, и она открылась. В густом табачном дыму, при свете коптилки, возле стола сидели Дмитрий, Бондарь, Шевцов, Сергей. Кузьмич, пристроившись на своем ящике, записывал что-то в блокноте. По тому, как спокойно встретили появление командира, Кум понял, что здесь уже произошло что-то значительное и угрожающее для него. Словно ток, пронизали его сомнения и страх. Но когда он встретился с хмурым, даже суровым взглядом Дмитрия, ощутил взрыв неудержимой ненависти к нему.
— Без меня, значит... Конспирация, значит... — произнес он медленно.
Кузьмич, зажав карандаш, испуганно посматривал то на одного, то на другого. Дмитрий ждал, что будет дальше.
— Встать! — рявкнул во весь могучий голос Кум. — Кто я вам, командир или нет?
Все, кроме Дмитрия, не спеша поднялись.
— Дело в том... — начал Дмитрий.
— Встать! — закричал Кум, и все заметили, как лютая белизна разлилась по его лицу и он занес руку куда-то за спину. Дмитрий встал. Кум подошел к нему, пригибаясь, словно крадучись.
— Вот так мне давно надо было с тобой разговаривать. Социал-демократию разводишь?.. Не учитываешь, значит, ничего человеческого. Тебя спасли, за тебя кровь проливали, жертвы понесли, а ты еще и недовольный. Командир тебе неугодный. Собрания желаешь, чтобы снять командира, затоптать, это дело, другого, а самому вылезть наверх. Я даю согласие на собрание! И увидим, кому оно, это дело, выйдет боком. Увидим!
— Давайте посмотрим, — густым грудным голосом сказал Дмитрий. — У нас, товарищ командир, идет собрание партийно-комсомольской группы, которую мы только что создали. Вы входите в нее, и прошу вас присутствовать. Садитесь, товарищи.
Кума бросило в пот, как после быстрой ходьбы. Что же ему делать дальше? Почему он этого не обдумал?
Для того чтобы кого-то за что-то отчитать, Кум непременно вызывал его в свою землянку. И сейчас он подумал было прервать собрание и увести Дмитрия к себе. Но Дмитрий мог и не пойти. Тогда Кум еще раз окинул всех угрожающим взглядом, который, между прочим, уже не произвел никакого впечатления даже на Кузьмича, и, круто развернувшись к двери, сказал:
— Приказываю всем идти за мной!
— Что же, пойдемте, товарищи... Собрание считаем незаконченным.
Кузьмич сложил бумаги. Когда все молча вышли, он три раза дунул на коптилку, пока наконец не погасил ее.
Была глубокая темная ночь. Где-то неподалеку, в оврагах, гулко шумели вешние воды.
Весна пришла
1
А между тем зима кончилась. Она ничего не решила, не прояснила в том, во что дочь и мать всматривались жадным, вопрошающим взглядом. Да, это была тяжелая, суровая зима, она только усложнила события. На душе становилось легче, но это только от того, что она кончалась, что дело шло к весне — поре тепла и светлых надежд.
Вот уже заиграли по балкам и оврагам воды, закурилась паром земля у порогов, протоптаны первые стежки у заборов.
Пришла пора, когда молодым не сидится дома, тянет на солнце, на простор, хочется даже после работы утомить себя игрой, беганьем, шутками. В один из таких теплых лунных вечеров, когда на просохших дорожках и в парке было людно и весело, над Лебединым загудели самолеты. Ударили зенитки. Вспышки орудийных залпов закрыли небо. Дым пополз по улицам. Грохот войны навис над городишком.
Самолеты, видимо, сделали один заход, чтобы прицелиться, засечь, где стоят зенитки. Гул затих, пальба прекратилась. Но через несколько минут вдруг нахлынул с высоты рев моторов, и тут же засвистели бомбы.
Один за другим потрясали воздух страшные взрывы.
Как стекло под ударом железа, рассыпался на мелкие осколки покой степного задонского городка. Вспыхнули его домишки, встало над ним зарево... Ревели беспрерывно самолеты, гудели, стучали на ухабах автомашины, убегали люди, то там, то здесь были слышны плач, стенания, неугомонно лаяли напуганные собаки.
Утром даже солнцу не узнать было Лебединого.
В тот же день люди начали покидать городок. Сигналом к этому послужило перебазирование авиационной части. Все знали, что летчики продвигались ближе к фронту, но они ведь оставляли квартиры, где пребывали, покидали город, и жители восприняли это как плохой знак. Первыми повалили на станцию с узлами и детишками эвакуированные, те, кто уже испытал, что такое жизнь в прифронтовой полосе. За ними потянулось местное население.
Наступал вечер, такой же, как и вчера, тихий, ласковый, лунный, но люди боялись его. Одни торопились на поезд, чтобы уехать отсюда насовсем, другие шли на ближние хутора, чтобы провести там хотя бы ночь. Благостная тишина и лунный свет были связаны теперь в сознании людей с ужасами бомбардировок, поэтому, кто мог, тот покидал местечко, хотя бы на время.
В тот же день, как раз перед заходом солнца, напротив дома Троновых остановилась грузовая машина. На ящиках и чемоданах сидело несколько человек. Когда из кабины выскочил Антон, они, шутя, советовали ему, как быстрее всего можно попрощаться с любимой.
— Задержишься — оставим.
— Ему не будет хуже... С такой пампушечкой!
— Пусть на дорожку даст нам чего-нибудь крепенького, Антоша!
— Он для себя никак не выпросит лакомства, не то что для всех!
Мужчины хохотали.
2
Зоя и мать укладывали в старый ящик одежду, домашние вещи, намереваясь вынести самое ценное к яме. Вначале они не узнали Антона, снаряженного в дорогу.
— Я к вам на одну минутку. Добрый вечер! — Он пожал обеим руки и в замешательстве остановился среди беспорядочно разбросанных, расставленных повсюду вещей. Зоя покраснела, потому что догадывалась: Антон будет говорить о чем-то с ней. Ирина Протасовна удивленно поглядывала то на дочь, то на Антона и приветливо улыбалась.
— Ирина Протасовна! — декламационно провозгласил Антон. — У вашего дома ждет меня машина, я уезжаю из Лебединого... И возможно, навсегда...
Ирина Протасовна догадалась, о чем пойдет речь, и тоже стушевалась.
— Я шел к вам с намерением просить Зою ехать со мной... То есть, с нашей частью. Но в вашем доме, при вас, я не осмеливаюсь просить об этом. Вы не разрешите ей оставить вас.
— Без меня никуда она не уедет из Лебединого, — сказала Ирина Протасовна, еще более теряясь перед горячим взглядом Антона, потому что она вспомнила сейчас положение Зои и то, что она, мать, еще совсем недавно намеревалась побыстрее выдать дочь за кого-нибудь замуж.
— Зоя бы служила в нашей части, я бы все устроил так, что... Вы меня знаете, Ирина Протасовна. Ваша воля, конечно, сильнее моего желания. Но я люблю вашу дочь и говорю вам об этом, как матери. Я бы желал, чтобы она считала меня своим мужем. Я никогда не забуду ее, ваш дом, ваш край... — Его голос дрожал от неподдельного глубокого чувства, глаза блестели от волнения.
Мать посмотрела на Зою, заметила, как вспыхнуло розовым пламенем ее ухо, которое выглядывало из-под прядки волос, и опять подумала о ее положении. Ирине Протасовне стало жаль дочь — она стояла перед ней, как провинившаяся девчушка, вина которой была совсем пустяковой. Мать чувствовала, как дочь задыхается, как бьется ее сердце.
Зоя сгорала от стыда. Она стояла, наклонив голову. Антон между тем смотрел на ее круглую головку, розовые щеки, белую шею и переживал настоящие муки любовного расставания. В эту минуту он уже почувствовал, что ему окончательно отказано словами матери и безмолвием Зои. Он не мог дольше стоять перед ними, но выйти вот так, чужим, у него тоже не хватало сил. Он дрожащими руками откинул полы куртки, достал из потайного кармана толстую тетрадь и, подавая ее Зое, сказал уже уверенней и по-прежнему растроганно:
