Нуреев присутствовал на каждой репетиции Эрика Брюна и его партнерши Сони Аровой. Он позволяет себе делать замечания, что-то советует, и это так действует на Брюна, что датчанин однажды доверительно сказал своей партнерше: «Я чувствую, что больше неспособен быть классическим танцовщиком». Нуреев же не видел ничего плохого в сравнении их танцевальных концепций. Но король-лев (Брюн) все более ощущал, как молодой тигр (Нуреев) нападает на него. Получилось так, что новый любимчик балета отправил в нокаут артиста, которого сам же и боготворил.
Ситуацию усугубляли средства массовой информации. Нуреев молод, горяч и умопомрачительно красив. Он только что совершил побег из Совдепии и теперь танцует с Марго Фонтейн, королевой английского балета. Нуреев был во всех газетах и во всех телепередачах, тогда как о Брюне упоминалось лишь в кратких заметках на страницах, посвященных культуре. Волей-неволей критики сравнивали их. «Они смотрели на нас, как коршуны на добычу. Казалось, они заключали пари, кто из нас двоих выживет»33, – с горечью констатировал Брюн.
Приговор не заставил себя ждать: в апреле 1962 года Королевский балет выбрал «битника», отказав Эрику Брюну в статусе «приглашенного артиста», потому что места для двух иностранцев не нашлось. Брюн был морально уничтожен и считал, что его карьера закончена. Балетоманы ценили его, но широкая публика выбрала Нуреева, а вместе с публикой за Нуреева проголосовал и Королевский балет.
Покинув Лондон, Брюн уехал в Нью-Йорк к Баланчину, где продержался только один сезон, так как не сошелся характером с хозяином. Страдая болями в животе, Эрик обвинял в этом Баланчина и, разумеется, Нуреева. Однажды в ярости – между двумя стаканами алкоголя, к которому он пристрастился, – Брюн закричал на Рудольфа: «Ты пришел, так или иначе, чтобы меня убить!»34
Растущая популярность Нуреева вызывала непомерную зависть датчанина, к тому же он катастрофически быстро терял поклонников. Карла Фраччи, молодая итальянская балерина, партнерша обоих танцовщиков, однажды сказала: «Нуреев – это Каллас, поющая Беллини. Брюн – это Шварцкопф[17], поющая Моцарта»35. Как известно, Каллас – это судьба, а Шварцкопф – карьера.
Совместное существование становилось удушающим. Брюн испытывал стресс, когда знал, что Нуреев в зале. При виде его он мог получить травму или у него вдруг начинались такие боли в животе, что Нуреев, который знал все его роли наизусть, много раз подменял его на сцене. Получив в 1964 году травму в «Сильфиде», Брюн (а он только что появился в этом спектакле перед канадцами) вынужден был через три дня уступить свое место Нурееву, который был очень доволен этим. Однако на следующий день, зарядившись энергией успеха своего молодого соперника, Эрик снова вышел на сцену и станцевал так, как не танцевал никогда. На поклонах занавес поднимали 25 раз. Это была положительная сторона их соперничества.
Когда примерно в то же время Парижская опера пригласила Брюна танцевать «Жизель» с Иветт Шовире, пресса представила его как «учителя Нуреева». Это страшно обидело его. «Зачем же учителю танцевать, Жизель“?» – жаловался он36. Точно так же он переживал, когда после спектакля они с Рудольфом пошли ужинать к «Максиму»: «Конечно, в туже минуту, как мы вошли, все узнали его, и никто не имел понятия, кто я такой»37.
В 1971 году Эрик Брюн резко распрощался с классическим балетом. Ему было сорок три года, он еще мог танцевать главные роли репертуара. Но тень вездесущего Нуреева оказала немалое влияние на его решение38.
Нуреев никогда не забывал, чем он обязан датскому танцовщику: глубокие поиски совершенства, погруженность в работу, вкус к разным стилям и школам – все это во многом пришло от него. Брюн еще раньше, чем Нуреев, покинул свою родную труппу, чтобы в одиночку завоевать мир танца, но ему не пришлось совершать «побег», в отличие от Рудольфа.
Да, Брюн завидовал огромному успеху Нуреева, но он знал и цену этого успеха. «Однажды я сказал Рудольфу, что ни за что на свете не согласился бы поменяться с ним местами. Я не смог бы сделать и десятой доли того, что делал он, чтобы оставаться знаменитым. Руди нравится быть публичной личностью, а мне – нет»39.
Поскольку Рудольф Нуреев действительно любил быть на виду, поскольку он жаждал станцевать все, потеснив при этом других, то очень скоро в мире танца у него появились враги. Он это прекрасно понимал. «Где бы я ни оказался, я везде чужак, – признавался он Джону Груену в мае 1974 года, будучи на пике своей карьеры. – Я чужой на Западе, чужой в любой труппе, и это чувство возникает у меня каждый раз, когда я куда-нибудь попадаю. Это не слишком приятно. И тем не менее я не хочу оказаться в стороне. Я знаю, что должен сделать, я знаю, что я могу дать. У меня миссия, которую я должен выполнить…»40.
Итак, было произнесено загадочное слово миссия… Миссионеров, насколько мне известно из истории, не слишком любят аборигены. Нуреева это тоже коснулось. В Кировском он был неудобен. О Королевском балете (двенадцать лет в статусе звезды!) он сам скажет впоследствии не без злости и разочарования: «Я был необходим, чтобы заполнять театр, служил грелкой, чтобы чайник всегда был горячим, а потом должен был уйти как можно скорее. Убирайся! Приведи нам публику и убирайся! Поезжай в Америку, чтобы там заполнить театры… Получай пинок под зад. Пошел вон…»41.
Для Нуреева еще более неприятным было то, что едкие замечания исходили не только от врагов. Эрик Брюн, очень близкий для него человек, проявил жестокость, когда отказался участвовать в 1974 году в серии турне под названием «Нуреев и Друзья». Свой отказ Брюн объяснил такими словами: «Я сказал ему: „Руди, я не могу быть одним из твоих друзей в этой программе, потому что среди тех, кого ты собрал, нет ни одного человека, кто был бы твоим настоящим другом, хотя ты и назвал свой вечер вечером друзей“»42.
Нападки прессы были порой невыносимыми. В 1975 году «Нью-Йорк Таймс» опубликовала целую подборку нелицеприятных высказываний. В частности, Джон Фрезер, критик из «Торонто Глоб энд Мэйл», просил Нуреева «собрать чемоданы и убираться прочь», считая что его «повсеместное присутствие в течение трех лет» стало «препятствием, мешающим сделать необходимый выбор»43. Но о чем журналист не упомянул, так это о том, что канадская труппа искала директора и думала предложить это место именно Нурееву.
«Слишком дорогостоящий», «слишком холерический», слишком неудобный для других солистов, «которые оставались не у дел, когда танцевал Нуреев», – эти упреки почти слово в слово были повторены десять лет спустя в Парижской опере. Как писал тот же Фрезер, «Нуреев остался тем, кем он был всегда с тех пор, как покинул Россию: чужаком в чужих странах»44.
