На некоторое время стало полегче. Потом все опять вернулось на круги своя. Я чувствовал себя как натянутая гитарная струна. Каждый день, приходя домой, я здоровался с мамой, а затем поднимался к себе и падал на кровать. Я иногда плакал в подушку, а иногда хихикал, пока не начинало казаться, что сейчас кишки мои вывалятся наружу. Такое состояние пугало меня. Согласитесь, все это было не вполне нормально.
И вот тогда я чуть не убил мистера Карлсона. Помню как сейчас, было третье марта. Шел дождь, и остатки снега превращались в грязные лужи слякоти, хлюпающие под ногами. Думаю, не надо особо подробно описывать происшествие, все вы были его свидетелями. Ключ был у меня в кармане. Мистер Карлсон вызвал меня к доске. Я терпеть не мог отвечать ему урок, потому что, слабо разбираясь в его предметах, ощущал себя кретином. Всегда, как он называл мою фамилию, меня бросало в пот.
Не помню точно, чего он от меня хотел в тот раз. Кажется, речь шла о наклонной плоскости, будь она проклята. Помню, с какой злобой я думал тогда об этой чертовой плоскости и об этом негодяе, которому доставляло удовольствие делать из меня посмешище перед всем классом. Он спрашивал меня, знаю ли я, сколько будет дважды два, и знаком ли я с делением столбиком, и называл меня «наш юный гений». Когда он в третий раз произнес: «Это замечательно, Чарли! Замечательно! Прелестно!», он был похож на Дикки Кейбла. Тот же голос, те же интонации. Голос был так похож, что я невольно оглянулся по сторонам. Так похож, что рука моя невольно потянулась к заднему карману брюк, где лежал ключ. Желудок сжался в комок. Я боялся, что не удержу в себе сегодняшний завтрак, и крепче сжал челюсти. Ключ упал на пол, громко звякнув. Мистер Карлсон удивленно взглянул на него:
— Это еще что?
И он протянул руку.
— Не трогайте, — быстро сказал я, наклонился и поднял ключ.
— Дай-ка мне сюда эту штуку, Чарли.
Мистер Карлсон протянул руку.
Я разрывался на части. Такое ощущение, будто бежишь одновременно во все стороны. Какая-то часть меня кричала — не слышно для окружающих, но вполне реально. Кричала, как испуганный ребенок в темной комнате.
— Нет, — ответил я.
Все смотрели на меня в этот момент. Наступила тишина.
— Тебе придется выбирать, отдашь мне или мистеру Денверу.
Затем со мной произошла забавная вещь. Наверное, в каждом из нас есть такая невидимая линия, отделяющая одну часть сознания от другой. Как линия, отделяющая освещенную половину планеты от темной. Кажется, это называется терминатор. Очень хорошее слово. Я вдруг неожиданно для себя пересек эту линию. Только что желудок мой выворачивался наизнанку, а щеки горели, и вот я стал абсолютно спокоен.
— Хорошо, сейчас Вы получите то, что хотите, — я медленно поднял ключ, как бы примериваясь, — сейчас, я прикину, куда Вы его получите.
Мистер Карлсон вытаращился сквозь свои огромные очки и поджал губы. Он был сейчас более чем когда-либо похож на клопа. Эта мысль вызвала у меня улыбку. Я опустил ключ.
— Хорошо, Чарли, — сказал он, — дай сюда эту штуку и иди к директору. Я подойду туда после урока.
— Иди в задницу, — ответил я и взмахнул ключом.
Ключ ударился о матовую поверхность доски. Полетели крошечные кусочки черной пластмассы и известковая пыль от мела. Мистер Карлсон вздрогнул, будто я нанес повреждения его любимой мамочке. Это было для меня открытием. Я снова ударил по доске. И снова.
— Чарли!
Что-то весело напевая себе под нос, уже не помню что, я продолжал молотить по доске. Мистер Карлсон вздрагивал и подпрыгивал. Глядя на его прыжки, я чувствовал себя все лучше и лучше. Трансакционный анализ, дети мои.
— Чарли, я вижу, ты…
Я повернулся к нему спиной и стал бить ключом по выступу для мела. В доске уже была порядочная дыра. Куски мела упали на пол, подняв облако белой и желтой пыли. В этот момент мистер Карлсон попробовал схватить меня за руку.
Я повернулся и заехал ключом ему по голове. Всего один раз. Но было море крови, он упал на пол, очки отлетели на несколько шагов в сторону. Возможно, именно это разрушило все очарование: вид его очков, валяющихся на перепачканном мелом полу, и его ставшее вдруг голым и беззащитным лицо.
Похожее на лицо спящего человека, только залитое кровью. Я бросил ключ на пол и, не оборачиваясь, вышел из класса. Я пошел в директорскую и рассказал, что произошло.
Джерри Кессерлинг усадил меня в патрульную машину, а мистера Карлсона отправили в центральный госпиталь, где рентген показал у него перелом черепа. Я впоследствии узнал, что из его мозга вытащили четыре кусочка лобной кости. И еще хорошо, что все закончилось именно так.
Потом были переговоры. Бесконечные переговоры со старым добрым Томом, с Доном Грейсом, с моим отцом и со всеми перечисленными лицами во всевозможных комбинациях. Кажется, единственный человек, кто не принимал участие в решении моей судьбы, был наш сторож мистер Фазио.
Отец сохранял восхитительное спокойствие. Мама постоянно принимала транквилизаторы, но ему все это было ни к чему. Он все время оставался холоден как лед, и лишь по задумчивым взглядам, которые он иногда бросал на меня, я понимал, что меня ожидает серьезный разговор с ним наедине. Этот человек мог задушить меня голыми руками, сохраняя все то же бесстрастное выражение лица.
Были длинные и трогательные извинения, которые не без удовольствия выслушивали забинтованный мистер Карлсон и его жена, дама с каменным лицом: «…Чудовищный проступок… Я не помнил себя… Не знаю, как выразить свое сожаление…» Передо мной, правда, никто не извинялся за то, что я был выставлен круглым идиотом и стоял пол-урока, потея и пытаясь сдержать тошноту. Глупо было ожидать таких извинений, как и извинений от Дика Кейбла или Даны Коллет.
Я провел пять часов в камере, пока отец и бьющаяся в истерике мама («Почему ты сделал это, Чарли? Почему? Почему?») приходили к соглашению с полицейскими, вносили деньги в залог, договаривались с мистером Карлсоном… Но с его женой найти общий язык не удалось, она продолжала настаивать на том, чтобы мне дали как минимум десять лет.
По дороге домой отец бросил мне сквозь стиснутые зубы, что я должен буду зайти в гараж, как только переоденусь.
Пока я натягивал джинсы и старую рубашку, я не переставал думать об этом приглашении. Мне хотелось, как это обычно бывает в таких случаях, выйти на дорогу и уехать куда-нибудь подальше. Но сейчас что-то во мне отчетливо протестовало. Я был приглашен, и я должен пойти.
В конце концов, нам действительно есть что сказать друг другу.
Итак, я пошел в гараж.
Там пахло плесенью, машинным маслом, но чистота была необыкновенная. Папочка занимался этим сам. Гараж был его местом, в нем было все необходимое и ничего лишнего. К стене была прислонена косилка. На прочно вбитых в стену гвоздях аккуратными рядами были развешаны инструменты для ухода за садом и лужайкой. Шляпки гвоздей образовывали идеальную прямую. Аккуратность, граничащая с идиотизмом. Тачка стояла в углу, а рядом лежали тщательно перевязанные бечевкой пачки старых журналов: «Аргози», «Блюбук», «Тру», «Сэтэдэй Ивнинг Пост».
Отец стоял посреди гаража, одетый в старые вылинявшие форменные брюки и рубашку, в которой он ездил на охоту. Я заметил, что он стареет на глазах. Раньше у него была прекрасная спортивная фигура, но избыток пива привел к выпячиванию брюшка. На носу даже с такого расстояния были видны лопнувшие сосуды, и морщины вокруг глаз и у рта казались глубже, чем обычно.
— Что делает мама? — спросил он.
— Спит.
Она стала много спать последнее время, после того, как стала пить эти таблетки. Дыхание ее стало кислым и сухим.
— Прекрасно, — он кивнул, — это то, что нужно, не правда ли?
Он начал снимать ремень, сообщая мне при этом:
— Я собираюсь содрать с тебя шкуру.
— Нет, — ответил я. — Ты этого не сделаешь.
Он замер в недоумении:
— Что?
— Если ты попробуешь приблизиться ко мне с этой штукой, я выброшу ее к чертовой матери.
Голос мой дрожал и срывался.
— Я давно собираюсь это сделать, с тех пор, как я был маленьким, а ты швырял меня на землю, а потом лгал маме… Ты бил меня по лицу, как только я сделаю что-нибудь не так, не давая шанса исправить ошибку. Я собираюсь это сделать с той самой охоты. Помнишь, что ты сказал? Ты сказал: «Я отрежу ей нос, если застану в постели с кем-нибудь».
Он смертельно побледнел:
— Ты ничтожество, безмозглое и бесхарактерное существо, и эти бредни прибереги для психиатра. Незачем обливать меня своими помоями.
— Ты скотина! — я уже перешел на крик. — Ты просрал свою семью, своего единственного сына. Твоя жена сидит на колесах, она скоро станет законченной наркоманкой. Ну, попробуй, возьми меня, если можешь! Да ты просто пьяный мерзавец, черт возьми!
— Лучше остановись, Чарли, — произнес он. — Пока вместо желания наказать тебя ты не вызвал у меня желания тебя убить.
