Зацокали копыта. Она так и не спросила, не попадался ли ему где маленький пастух с копьем. Андрополус прихватил копье у кузницы перед тем, как покинуть поместье, сказали ей слуги.
Лиам стоял рядом, но Анна, казалось, забыла про него. Монах молчал. Он был свидетелем всего их разговора, но не произнес ни слова.
Стук копыт удалялся по направлению к северным городским воротам. За ними Бернардо пустит коня галопом. Баронесса напряженно ждала. Наконец-то! Галоп! Спасен и свободен.
Скоро ли доведется услышать цокот этих копыт, приближающийся к ней?
Лиам смотрел на нее вопрошающе. Хватит медлить. Время заняться делом, ради которого она и пришла в Корсиньяно. Лукреция ждет.
Анна подошла к водоносам у колодца.
– Вы не видели Андрополуса?
Те лить безмолвно переглянулись. Баронесса бросила им несколько монет.
– Он забрался на стену и пел, – ответил один.
– А в руке – копье, – подхватил колченогий парнишка. – После никто его не видел. Говорят, пастуха заперли во дворце. Пока Папа Римский не приедет.
– Его посадили в тюрьму? – спросила Анна.
– Кто ж знает? Стены во дворце толстые. Оттуда не услышишь ни звука. Может, в тюрьму, а может, в постель затащили. Послушать, как он поет.
Водоносы захихикали.
– Почему вы сразу не сказали?
– Так ведь Андрополус больше не раб. Кому о нем докладывать? – пробубнил долговязый.
Водоносы повернулись к колодцу и стали тянуть из него веревку с тяжеленной бадьей.
Служба окончилась. Послышались шаги и голоса. Несколько пожилых женщин поклонились, подойдя с пустыми кувшинами, поставили их на землю и уселись на скамью перед папским дворцом. Взялись за иголки и нитки: нечего бездельничать – покуда достают воду, можно повышивать. То и дело сударушки склонялись друг к другу, перешептываясь и пересмеиваясь.
* * *
«Мой ангел-хранитель – матушка, – подумала Лукреция. – Кто день и ночь наблюдает за мной, сидя у кровати? Матушка. Ангел-хранитель. Другого нет?»
Болезнь была тяжелой. Жар накатывал волнами. Анна не отходила от дочери. Потом пришел падре. Он потребовал, чтобы его оставили с Лукрецией наедине для причастия и последнего помазания, иначе не будет ей пути в царствие небесное. Никто посторонний не должен присутствовать при покаянии. Анна не соглашалась, но пришлось уступить. Она погладила руку дочери и пообещала, что будет тут, за дверью.
– Вот так же и Господь погладит твою руку, – прошептала баронесса сквозь слезы и вышла из комнаты. Священник остался.
А еще матушка сказала, что ничего худого с Лукрецией не случится. А оно уже случилось. В тот день, когда Андрополус не пришел к источнику, как обещал. В тот день, когда Анна отправилась в Корсиньяно, совсем забыв о ней. Теперь матушка снова уйдет. Значит, худое случится опять. А ангел-хранитель никогда не уходит, он всегда с тобой, где бы ты ни находилась. В том-то и разница. Но ангела-хранителя тоже нет рядом. Он покинул ее. Она лишилась его покровительства. Он отдал ее священнику. Никого из заступников нет поблизости. Разве что кошка. Можно позвать на помощь Екатерину Сиенскую, но и она не в силах остановить ладонь священника, все выше щекотно поднимающуюся по ноге.
Кожа Лукреции покрылась мурашками. Озноб становился все сильнее.
Кошка жалобно мяукала, сидя в темном углу. При свете масляной лампы казалось, что ее глаза полны слез. Почему она не хочет подойти, лизнуть шершавым языком? Прижаться, ласковая, словно матушка? Пусть даже цапнет острыми когтями – все-таки менее опасными, чем жадные руки падре.
– Отпусти мне грехи мои, – бубнил священник, продолжая под одеялом оглаживать бедра Лукреции.
От этих прикосновений ее бросало то в жар, то в холод. Падре смотрел девочке прямо в глаза. Зрачки у него не такие, как у матушки и кошки: они не затуманены слезой. Он глядит, словно видит впервые, словно ничего не обещал, даже не хочет посмотреть, исчез ли осколок копья у нее из-под кожи, выпрямилась ли спина.
Священник вытащил ладонь из-под одеяла, перекрестился, молитвенно сложил руки и начал читать «Отче наш».
Когда Анна выходила из комнаты, он спросил, есть ли уверенность, что девочка не подхватила чуму.
Лукреция переменила положение. Лежать неподвижно не позволяла стреляющая боль в позвоночнике. Зачем матушка послушалась священника? Оставить дочь вдвоем с падре – это все равно что бросить ее умирать в одиночестве. Неужели она не понимает, как Лукреции тяжело? Нет, матушка – не ангел-хранитель и не Господь Бог. Те все понимают и читают чужие мысли, как открытую книгу. А мать за дверью о чем-то тихонько разговаривает с кормилицей.
Священник тоже не знает ее мыслей. Его молитвы не имеют никакого смысла. Они ни о чем.
Падре сорвал с нее одеяло. Вдруг все-таки чума? Осмотрев тело Лукреции и не найдя бубонов ни под мышками, ни в паху, святой отец запер дверь на задвижку, вернулся к постели и лег на девочку. Нет, его не столкнешь, не скинешь с себя. И помощи ждать не от кого, даже от Бога нельзя ждать помощи. Немигающий взгляд падре высасывает последние силы. Убежать бы! А еще лучше – улететь. Над землей, мимо дуплистого дуба, мимо источника с вьющимся плющом, туда, к корсиньянской церкви, к колодцу на площади, возле которого сидит Андрополус. Вот она опустилась рядом с ним, над ними звезды, и он смывает с ее тела липкий пот, черпая воду из глубокого колодца…
Кошка вспрыгнула на кровать и сбоку уставилась Лукреции в лицо. Глаза кошки и глаза падре – вот и все, что оставлено ей в одиночестве и темноте, окружающей со всех сторон. Темнота затягивает ее. Если не убежать и не улететь, то умереть бы!
– Клянись, что ни слова не скажешь матери! – глухо промолвил священник, встав на ноги. – Клянись на всех четырех Евангелиях!
Она не ответила, да он, кажется, этого и не ждал. Лукреция видела падре словно через предрассветный туман. Священник повернулся спиной, будто забыл о ней. Про нее все забыли.
Уже во второй раз падре приходит к ней, как ловец улиток. Матушка рассказывала: они раскрывают раковину и сильно сдавливают пальцами упругое тело. Раз, два и три. На третий раз из морской улитки сочится почти одна только кровь. Дважды он уже приходил.
Она отвернулась, чтобы не видеть его. Пусть причащает своего осла. Ей ничего не нужно от падре: ни слизи, ни крови, ни тела Христова. Она скоро умрет.
Лукреция заплакала. Как противно пахнет приходской священник! Скорее бы вернулся Андрополус и убил его пастушеским посохом! Лишь Андрополус может спасти. Лишь он ее понимает. Другие ждут помощи от отца; ей отец не поможет.
Священник открыл дверь. Анна вошла в комнату. Матушка снова около ложа, вокруг которого воняет стыдом и обманом, но она этого даже не замечает, видит больную Лукрецию – и только.
– Она не хочет исповедоваться, – покачал головой священник, вымученно улыбаясь, осенил себя крестным знамением и взял Анну за руку. – Строптивица!
Баронесса отшатнулась, вырвав руку, не желая, чтобы падре касался ее. Глаза Анны недобро блеснули.
Лукреция смотрела мимо матери в открытое окно. Там шумел сад, Гефсиманский сад, – так она стала называть его после оброненной матушкой фразы о том, что сам Христос любил бродить среди олив. В лунном свете между стволов плавно двигались ангелы. А это кто? Иисус? Ну конечно же, Иисус. Он ходит среди них. Он ищет то место, где Иуда предал его. Оливковые деревья там, за кустами, за фонтаном и беседкой, увитой розами. Какая красота! И как сильно от нее несет предательством!
– Я не буду исповедоваться никому, кроме Его Святейшества, – прошептала Лукреция. – Только от него приму благословение.
Язык едва ворочался во рту, словно лишившись крови. Наверное, он стал таким же, как у выпотрошенной рыбины: синим, негнущимся.
Падре вздрогнул. Он испугался. Если Папа Римский узнает, что творит приходской священник, пиши пропало.
– Его Святейшество еще не приехал в Корсиньяно, – вздохнула Анна.
– Тогда отвези меня к нему в аббатство. Ведь отец тоже там. Почему ему молено быть с Папой Римским, а мне – нет?
– Они уехали из Сан-Сальваторе. Говорят, там чума. Пия Второго ждут у нас со дня на день.
– А почему он не приехал раньше? Он ведь давно обещал!
Обещал! Лучше забыть об этом. Взять и забыть, как Пала Римский забыл о своей Лукреции. Ее для него больше нет. Она – лишь буквы на выцветших страницах в книге, обгрызенной крысами. Лукреция испарилась. Умерла.
О святая Катерина Сиенская! Унеси меня отсюда!
Безмолвная мольба не была услышана никем, даже матушкой, которой сама природа предначертала беречь и охранять дитя. Как тяжело нести груз непроизносимой постыдной тайны! Как мучительно бремя обмана! Падре обещал ей чудо Господне – вместо этого нагрянула болезнь. А потом пришел он сам и выжал последние капли жизни.
– Матушка! Натяни тетиву, стреляй! – вдруг выкрикнула Лукреция.
– Бредит, – сказал священник. – Вот дьявол!
