После пережитаго кризиса Тесье был так деятелен и силен как никогда; он ловко владел словом, и вел дело с необыкновенно тонкой разсчетливостью. Скоро забылось его странное поведение в день дебатов о кредитах.
Несколько человек из его партии, сначала раздраженные его поступком, потом начали даже спрашивать себя — не было-ли это просто умной тактикой? его молчание объяснили разсчетом и перестали о нем думать. Мишель являлся в палату, говорил в коммиссиях, посылал в “Порядок” свои статьи, хотя и не подписанныя, но имевшия ему только свойственный отпечаток, и никто из видевших его или читавших его произведения не мог-бы догадаться, что этогь сильный борец изнемогает и что, когда ему не нужно действовать или говорить, полное отчаяние охватывает его, почти доводя до безумия. Часто Тесье обсуждал какия нибудь цифры, или проекты законов, а мысли его были далеко и он точно раздвоялся. Со своей обычной леностью Мишель продолжал делать дело, но душа его отсутствовала и самыя сумасбродныя предположения роились в его больном мозгу; иногда ему приходило безумное желание похитить Бланку в тот вечер, когда будет подписываться контракт, в день венчания, между гражданским и церковним браком, или во время свадебнаго обеда. Он до мельчайших подробностей обдумывал весь этот воображаемый роман: они противятся искушению, стремятся довести свою жертву до конца, но в роковой день, думая о том, что Бланка станет женой другого, видя мысленно ужасныя, мучительныя картины, Мишель теряет последния силы, он подходит к ней и говорит только: “пойдем”. Она все понимает сразу и, ответив: “хорошо”, идет за ним в своем белом подвенечном платье. Под руку они минуют толпу приглашенных и делают это так уверенно, что ни у кого не является и тени подозрения. Самая чудовищность этого огромнаго скандала послужит им почти извинением; но мечтая так, Мишель сейчас же представлял себе что будет дальше, воображал отчаяние Сусанны, вспоминал о детях, о своем разбитом домашнем очаге, о стыде и угрызениях совести, которыя вечно будут терзать его и его сообщницу, Снова решаясь смириться, он мысленно измерял глубину своей жертвы и спрашивал себя: для кого он ее приносит? ведь дома он чувствует себя почти чужим; Сусанна вечно укрывается между детьми и ея глаза недоверчиво смотрят на него; девочки разучились улыбаться отцу, кругом Мишеля словно развалины прошлаго и он видит все горе, причиненное им, чувствует себя одиноким среди оскорбленных, любивших его существ. Часто он твердил себе, что домашние сами отталкивают его.
В день заключения контракта де-Керие хотели дать вечер и вот за неделю до этого Тесье неожиданно получил письмо от Бланки.
— “Я уже не думала, Мишель, что когда нибудь еще напишу вам. Но мне необходимо поговорить с вами. Мне кажется, я сума схожу. К кому же другому мне обратиться? У меня никогда никого не было кроме вас, да и теперь, несмотря на все, что нас разделяет, у меня только и есть что вы!.. Умоляю, помогите мне, скажите, что делат? Я хочу поговорить с вами о моем замужестве. Сперва я относилась к нему хладнокровно — ведь день венчания не был еще окончательно назначен; а к Гравалю я ровно ничего не чувствовала и даже решила употребить все усилия, чтобы сделать счастливым моего мужа; было бы несправедливо заставить и его страдать по нашей вине;— ужь без того довольно мы причинили слез. Однако, с самаго начала я ему сказала, что не люблю его и соглашаюсь сделаться его женой только для того, чтобы выйти из дома, день ото дня становившагося для меня все более и более ненавистным. Мне казалось, что и он женится на мне по соображениям вроде моих. Но он меня полюбил и с той минуты, как я увидела это, я уже не равнодушна к нему, я его ненавижу. По вакому праву он меня любит? Разве он не знает, что я принадлежу другому? Разве это не видно? Разве это не написано на моем лице? О, я его презираю! Ведь это же было низостью — явиться просить моей руки, пользуясь моим одиночеством, моим отчаянием. Я сама не понимала, что делала, когда ответила ему “да”. В ту минуту я была готова на все, лишь бы отделаться от унизительнаго положения в доме моего отчима, готова была согласиться стать женой всякаго, кто помог бы мне уйти оттуда, где все оскорбляло, унижало меня. Кроме того, вам этого хотелось, я надеялась найти в себе силу исполнит ваше желание и, повторяю, я не понимала того, что делаю, совсем не понимала. Теперь я ясно вижу всю невозможность этого. Сегодня вечером, или лучше сказать, вчера (теперь ведь два часа ночи) мы были в гостиной. Мой жених привез мне прелестную шкатулку в стиле Людовика XV, меня тронуло это внимание, я хотела быть с ним полюбезнее. Мама сочла нужным, под первым попавшимся предлогом, уйти из комнаты. Мы остались одни и мне сейчас же сделалось не по себе, по моим глазам Граваль заметил это: “Что с вами, Бланка,— спросил он меня,— вы дрожите, точно боитесь меня?” Мне и действительно было страшно с ним. Я не отвечала и он взял мои руки, поцеловал их, я не знаю, что сделалось со мной в эту минуту, Мишель, я потеряла голову, вырвалась, убежала к себе в комнату и заперлась. Я не хочу, чтобы он прикасался ко мне, я этого не хочу, Мишель, не могу. Лучше уйти в монастырь, умереть. Я не могу быть вашей, но и никому другому я не в силах принадлежать. Я слишком понадеялась на себя, я не могу быть его женой, он мне противен. Притом ведь то, что я хотела сделать, отвратительно; обмануть порядочнаго человека, который только тем виноват, что он не вы! — не понимаю как вы, такой честный, могли мне посоветовать этот ужасный обман?
“Не знаю, что там было внизу; ко мне стучались, я не отвечала и они оставили меня в покое, верно желая дать мне время одуматься ночью, надеясь, что я образумлюсь, но завтра поднимется буря, так как мне придется объявить им, что я отказываюсь быть женой Граваля. При мысли о том, какая сцена предстоит впереди, я невольно содрагаюсь. Помогите мне, умоляю вас. У меня сил больше нет, я страшно несчастна. Если бы вы могли знать все, что я выстрадала здесь! С тех пор, как мы не видимся, никто ни разу с участием не взглянул на меня, никто не сказал ни одного добраго слова. Все спуталось в моем уме, я не вижу куда иду, боюсь всех, боюсь себя. Завтра утром, пока они еще не встанут, я выйду из дому и сама пошлю мое письмо, чтобы оно пораньше дошло до вас. Мишель, послушайтесь голоса сердца; если вы хоть чуть-чуть еще любите меня, помогите мне. Я надеюсь только на вась. Пока вы не решите за меня, я на все, что они скажут, буду отвечать молчанием. Каково бы ни было ваше решение, я обещаюсь подчиниться ему, конечно, если только вы не станете снова говорить об этом замужестве. Я надеюсь вы не будете так жестоки, вы ведь знаете, что я не могу согласиться на него; может быть, только вы одни сумеете сделать так, чтобы меня больше не мучили, и позволили располагать собой. Вот что: если уж нет другого выхода для меня, если в мире нельзя найти такого уголка, где бы я могла жить как другие люди, скрывая свое горе — я поступлю в монастырь. Тогда в Лионе я не могла принять эту мысль, но с тех пор не раз мне приходили на память слова аббата Соваля. Я их часто повторяю себе и теперь, после доигаго страдания, лучше понимаю их. О, конечно, монастырь еще отталкивает меня, я знаю, что у меня нет достаточно веры, что и в келью я принесу с собой туже рану в сердце, но там, по крайней мере, я хоть найду тишину и покой и, кто знает, быть может, мало по малу успокоюсь. Я так несчастна, так измучена, что пока это мне представляется невозможным, а между тем, я знаю, что много страданий умолкло в монастырских стенах. Koнечно, придется внутренне бороться, понадобится много силы воли, чтобы дойти до относительнаго душевнаго мира, а у меня нет больше твердости, нет сил. О, Мишель, если бы мне можно было укрыться у вас, я бы ожила, переродилась! Но, конечно, я понимаю, что это немыслимо; видите, как я благоразумна? Но придумайте, придумайте, как мне выйти из этого дома. Отошлите меня куда нибудь; вы это можете сделать, вас послушаются. Пожалуйста, скажите Сусанне, что вы не в праве безучастно бросить меня на произвол судьбы, скажите ей, что вам положительно необходимо в последний раз увидеться со мной, чтобы помочь устроить мое несчастное существование. Она добра, она поймет, она вам позволит позаботиться обо мне, освободить меня, избавить от страшнаго несчастия и отослать подальше отсюда. Теперь так поздно, или вернее рано, что не стоит ложиться; я сяду в кресло и буду ждать когда можно будет отослать письмо. Господи, если бы было можно заснуть и проснувшись понять, что все случившееся за эти три года было только дурным сном, проснуться в моей маленькой комнатке, в Аннеси, увидать розовый солнечный свет, пробивающийся через кретоновыя занавески и начать быстро одеваться, боясь опоздать на одну из наших прогулок. Вы еще не любили меня тогда и я так была счастлива! Но в чему вспоминать прошлое, невозвратное прошлое! Мучительная, ужасная действительность стоит передо мной.
