— Врешь, собака!
И по зубам — хрясь!
— Пошто учинил побитие государственных людей?!
— Они первыми начали!
Хрясь! И еще на закуску… Вот и поговорили.
Я сплевываю на каменный пол сгусток крови. Голова кружится, ничего не соображаю.
— Что собирался затеять в государстве Российском? Может, были у тебя худые умыслы? Лучше сразу признайся, душу облегчи.
— Никаких умыслов не имел, возвращался на место службы в лейб-гвардии ея императорского величества Измайловский полк, в коем состою в чине сержанта.
— Чем докажешь? Где твой пачпорт?
Заколдованный круг, право слово! Раз десять уже отвечал, но следователь упрямо возвращается к этому вопросу.
Вздыхаю и отвечаю практически на автомате:
— Бумаги, к сожалению, утеряны, но меня может опознать господин подполковник Густав Бирон.
— Станем мы его из-за тебя тревожить. Да он и ведать-то о тебе не ведает.
— Почему не ведает? Я и дома у него бывал несколько раз.
Может, расскажу, как мы прожект реформы подготавливали? Нет, не поверят. Да они тут вообще никому не верят. Служба такая. Разве что начнут подозревать еще и в шпионаже. Был бы человек — статья найдется, а эти господа и без Уголовного кодекса неплохо справляются. Чего хочешь подгонят. В какие угодно рамки втиснут.
— Ты, верно, худое что-то хотел ему сотворить?
Логика убивает наповал. Ну да, пришел к Бирону на чашку чая и давай его травить, как Сальери Моцарта, а потом приехал в Россию, чтобы облегчить совесть. Отвечаю с негодованием:
— Да я бы лучше застрелился!
Если порвать рубаху на груди, будет перебор. Ограничиваюсь пылающим взором. Ха, взор и впрямь пылающий, аж искры из глаз сыплются. Так мне засветили, что я теперь в темноте без свечки ходить могу: поставленного «фонаря» на месяц хватит.
— Почему на спине рубцы от следов палаческих?
Ё-мое, если сейчас упомяну, как в Тайной канцелярии пытали, так на меня столько собак навешают! Это ж как клеймо на всю жизнь.
— В прошлом году произошло недоразумение. Оно выяснилось.
В детали я не пускаюсь, а следователи почему-то удовлетворены столь лаконичным пояснением.
— Может, ты из холопов беглых?
Скажи я настоящую правду, ты бы челюсть на пол уронил и до вечера поднимал. Из будущего мы, и холопы у нас есть, только по-другому называются: пролетариат с инженерно-техническими работниками, которым терять и впрямь нечего, кроме цепей да начальника, который как собака в будке гавкает, отрабатывая косточку от олигарха.
— Никак нет, я из курляндской шляхты. Мое родовое поместье находится возле Митавы.
(И занимает территорию размером с носовой платочек. Но это не для протокола.)
— Говори: о каком бунте али измене знаешь?
— Про бунт или измену ничего не знаю.
— Может, слышал, как персону и честь нашего величества кто-то словами злыми поносил?
— Не слышал!
— Так пошто ты же «Слово и дело» кликал, супостат этакий?
Тут меня проняло:
— Потому что везу генерал-аншефу Ушакову важное донесение, а солдаты на таможне едва меня не убили. Донесение мое государственного характера, в чем оно заключается, рассказать не могу.
— Брешешь, скнипа! В заблуждение ввести хочешь.
На этом допрос резко прервался. Такого поворота следователь не ожидал. Он ушел за инструкциями, а меня отправил в камеру.
Я долго не хотел полоскать фамилию Ушакова, полагая, что проблему можно решить и без вмешательства столь высокопоставленной особы. К тому же тайному лучше всегда оставаться тайным. Если хочешь достичь высот, держи рот на замке. Высоким покровителям это всегда нравилось, а мне без волосатой руки орудовать сложно. Счетчик тикает, до переворота все меньше времени, и больших успехов я пока не добился. Разве что помог организовать роту преторианцев в надежде, что те не рискнут обратить оружие против благодетелей. Но тут мне вспомнились гатчинские войска Павла Первого, которые не смогли защитить великого императора.
Нет, не все я предусмотрел. Мятежники могут оказаться гораздо хитрее. И что тогда?
Может, сподручней задушить гидру в зародыше? Мысль, конечно, интересная, но воплотить ее сложно. По идее, лучший вариант — спровоцировать переворот в тот момент, когда мятежники будут слишком уверены в себе и попадутся в предварительно расставленные ловушки. Повязать всех скопом, одиозным фигурам снести башку с плеч, а Елизавету, как самую главную…
Нет, в этом случае даже отправка в монастырь не подходит, а расправляться с отпрысками из венценосной семьи гнусными методами не хочется.
Удивительно, но именно такие мысли приходили мне в голову, пока я валялся на соломе, устилавшей камеру. И хоть тело болело от побоев, думалось почему-то легко. Наверное, в подобное состояние впадают терзающие собственную плоть йоги. Ну его, хватит, а то мозги набекрень съедут.
Вечером допрос продолжился. Теперь вызвали всех пятерых. Сначала отлупили батогами, а потом предложили признаться в целом букете злокозненных намерений, направленных на свержение существующего строя и лично ее императорского величества. Кажется, это была домашняя заготовка. Возможно, кто-то решил сфабриковать дело, которое могло бы послужить трамплином для дальнейшей карьеры. А что — засиделся какой-нибудь чудак на другую букву в полковниках и решил проявить служебное рвение.
Вот тогда я не выдержал по-настоящему и потребовал, чтобы меня поставили перед светлыми очами генерал-аншефа. Очень сильно потребовал.
Поскольку случилось это глубокой ночью, экстренно выдернутый на допрос заспанный майор разозлился еще сильнее. Меня как следует отдубасили.
Хорошо, кожа стала дубленой, и я пострадал больше морально, чем физически. Чтобы меня изувечить, надо постараться, а здешние умельцы спецам из Тайной канцелярии в подметки не годятся. Понятно, что больно и неприятно, но терпеть я научился, так что проглотил горечь обиды, пересилил болевые ощущения и с удвоенной энергией начал настаивать на встрече с генерал-аншефом.
— Будет он на тебя время тратить, пес смердящий! — рявкнул майор.
Хлоп! Здоровенный кулак угодил мне в лицо. Вроде не в первый раз врезали, уже успел притерпеться, привыкнуть, если можно так выразиться, но сейчас меня аж затрясло. Остатки благоразумия испарились в два счета. В порыве бешенства я так наподдал майору, что он пролетел метра два, пока не впечатался в стену.
Подскочили солдаты, повисли на плечах, сбили с ног, уволокли в камеру. Я решил: все, абзац котенку. Теперь точно грохнут. Но, удивительное дело, эта выходка сослужила добрую службу. Или сработало настойчивое упоминание имени Ушакова. Провернулись шестеренки сыскного механизма, кто-то хорошенько подумал и решил с огнем больше не играть.
Утром следующего дня меня посадили в лодку и под усиленной охраной повезли в Санкт-Петербург. Парней оставили в Кронштадте. Я справедливо полагал, что их могут свести в могилу, и пообещал выручить в максимально сжатые сроки.
— Только продержитесь! Ни в коем случае ничего не подписывайте, на себя не наговаривайте, — попросил я друзей перед тем, как меня вывели из камеры.
Шпагу мне и не подумали возвращать, о деньгах, которые были у меня в момент задержания, никто даже и не заикнулся, как будто их и в природе не существовало. Но маточники снова никого не заинтересовали. Они по-прежнему оттягивали мои карманы. Судьба, подумал я.
Лодка причалила к набережной, оттуда мы направились пешком к Петропавловской крепости. Полоса везения продолжилась: моего давнего недруга Фалалеева сегодня не было на дежурстве. Конвоиры сдали меня под расписку незнакомому, но весьма предупредительному канцеляристу, у которого хватило ума поверить, что я действительно являюсь порученцем Ушакова.
— Кто ж вас так отделал, милостивый сударь? — произнес чиновник, внимательно разглядывая мои синяки и шишки.
— Никто. Поскользнулся и упал, — хмуро пробурчал я, понимая, что развивать тему недавних побоев бессмысленно, тем более что в прошлом году сполна хлебнул в стенах этого почтенного заведения. Рубцы на спине остались до сих пор, а вежливый доктор Джон Кук обещал, что к старости мои кости будут предвещать погоду не хуже барометра.
Всесильный генерал-аншеф, никогда не изменявший своим обычаям, обычно дневал и ночевал на работе. Поговаривали, что он и дома почти не бывает. Но в данный момент Ушаков находился с ежедневным докладом у императрицы, так что мне позволили привести себя в порядок. Уже после того, как я вымыл лицо, отряхнул потерявший первоначальный лоск походный костюм и подремал с полчасика, пришел доктор и обработал мои раны. Затем меня напоили чаем и повели в кабинет великого инквизитора.
Ушаков, которого Пикуль изображал злобным и мстительным старикашкой, а беллетрист помелкотравчатей — «генералом с бабьим лицом», был на самом деле крепким мужиком шестидесяти лет с хвостиком. Обладал неимоверной физической силой, острым умом и бульдожьей хваткой. Представлять его бессердечным палачом, право, не стоит: Ушаков знал, когда казнить, а когда миловать.
