— А что, есть опасность, что обряд не будет проведен так, как надо?
— Мерлин, он вроде тебя, — свирепо буркнула Нимуэ, пропуская мой вопрос мимо ушей. — Слишком уж впечатлителен.
— Чушь, — возразил я.
— Тебе-то откуда знать, Дерфель? — рявкнула она. — Тебе разве приходится терпеть его бахвальство? Или с ним спорить? Или его подбадривать? Или это ты вынужден наблюдать, как он совершает величайшую из ошибок в истории мира? — выплевывала она вопрос за вопросом. — Или это ты стоишь и смотришь, как он вот-вот загубит все наши труды? — Нимуэ махнула костлявой рукой в сторону костров. — Дурень ты, — горько подвела итог она. — Мерлин пернет — а тебе оно что глас самой мудрости. Он стар, Дерфель, и жить ему осталось недолго, и сила его иссякает. А сила, Дерфель, она изнутри идет. — Нимуэ ударила себя между маленьких грудей. К тому времени мы уже дошли до вершины насыпи, там Нимуэ остановилась и обернулась ко мне. Я рослый, дюжий воин, она маленькая и хрупкая, дунь — улетит, и все же она брала надо мною верх. Так было всегда. В Нимуэ бурлила страсть настолько глубокая, темная и могучая, что противостоять ей мало что могло.
— Так почему Мерлинова впечатлительность ставит обряд под угрозу? — не отставал я.
— А вот так! — отрезала Нимуэ, развернулась и пошла дальше.
— Объясни, — потребовал я.
— Ни за что! — огрызнулась она. — Ты дурень набитый. Я побрел за ней.
— Кто такая Олвен Серебряная? — полюбопытствовал я.
— Рабыня, мы ее в Деметии купили. Захватили девчонку в Повисе, а нам она обошлась в шесть золотых монет с лишним, уж больно смазливенькая.
— Это верно, — отозвался я, вспоминая, как она невесомо скользит сквозь притихшую ночь в Линдинисе.
— Вот и Мерлину тоже так кажется, — презрительно бросила Нимуэ. — Как ее увидит, так и затрясется весь. Ну да нынче он уж больно стар, и, кроме того, нам приходится притворяться, что она девственница — ну, ради Гавейна. А он-то нам и верит! Впрочем, этот олух поверит во что угодно! Вот идиот-то!
— И он женится на Олвен, когда все закончится?
Нимуэ расхохоталась.
— Так дурню обещано, хотя как только Гавейн узнает, что девчонка вовсе не из сонма бессмертных духов, а рождена рабыней, он, глядишь, и передумает. Так что, может статься, мы ее перепродадим. Хочешь откупить? — лукаво подмигнула она.
— Нет.
— Все верен своей Кайнвин? — поддразнила Нимуэ. — Как она?
— В добром здравии.
— И она приедет в Дурноварию поглядеть на обряд?
— Нет, — покачал головой я. Нимуэ подозрительно сощурилась.
— А сам-то приедешь?
— Да, я бы посмотрел.
— А Гвидр? Ты ведь его привезешь?
— Да сам-то Гвидр не прочь. Но мне придется сперва спросить дозволения у его отца.
— Скажи Артуру, чтобы отпустил парня. Каждый ребенок в Британии должен своими глазами увидеть приход богов. Такое зрелище, Дерфель, вовеки не забудется.
— Так, значит, все сбудется — сбудется, несмотря на промахи Мерлина? — уточнил я.
— Сбудется — несмотря на Мерлина, — мстительно отрезала Нимуэ. — Сбудется, потому что я сделаю все, что надо. Я дам старому дурню то, что он хочет, — уж по душе ему это или нет. — Она остановилась, развернулась, ухватила мою левую руку, уставилась единственным глазом на шрам у меня на ладони. Этот шрам связал меня клятвой исполнять ее волю, и я почуял: сейчас она от меня чего-то потребует, — но она вдруг передумала: осторожность одержала верх. Нимуэ перевела дух, впилась в меня взглядом и выпустила руку со шрамом. — Отсюда сам дойдешь, — горько бросила она и зашагала прочь.
А я побрел по склону вниз. Навстречу мне, к вершине Май Дуна по-прежнему тащились селяне, нагруженные хворостом. Девять часов должно гореть кострам, объяснял Гавейн. Девять часов на то, чтобы заполнить небеса пламенем и призвать богов на землю. Или может статься, если с обрядами чего-нибудь напутают, костры окажутся ни к чему.
И уже через три ночи мы узнаем, чем все закончится.
Кайнвин охотно съездила бы в Дурноварию посмотреть, как призовут богов, но ночью в канун Самайна на землю приходят мертвые, и ей хотелось самой убедиться, что мы оставили подарки для Диан. Ей подумалось, положить дары надо там, где Диан умерла, так что она отвела наших двух дочерей на развалины дома Эрмида, и там, на пепелище, оставила кувшин с разведенным медом, хлеб с маслом и горстку орехов в меду — любимое лакомство Диан. Сестры положили в золу несколько грецких орехов и сваренных вкрутую яиц, а потом все укрылись в хижине лесника неподалеку, под охраной моих копейщиков. Диан они не увидели — в канун Самайна мертвые не показываются, но сделать вид, что их нет, — значит напрашиваться на неприятности. Позже Кайнвин рассказала мне, что к утру снедь исчезла до крошки и кувшин был пуст.
В Дурноварии ко мне присоединились Исса с Гвидром. Артур разрешил-таки сыну посмотреть на обряд, и Гвидр себя не помнил от восторга. В тот год ему исполнилось одиннадцать, и мальчишка просто-таки бурлил радостью, и жизнью, и любопытством. От отца он унаследовал худощавое сложение, а от Гвиневеры — красоту: длинный точеный нос и дерзкий взгляд. Бедовый был мальчуган, но добрый и славный, и мы с Кайнвин только порадовались бы, кабы пророчество его отца и впрямь сбылось и Гвидр бы женился на нашей Морвенне. Ну да решится это года через два, а то и три, а до тех пор Гвидр будет жить с нами. Он-то надеялся подняться на вершину Май Дуна — и здорово огорчился, когда я объяснил, что туда пускают только участников обряда. Даже селян, которые своими руками сложили гигантские костры, и тех отослали в течение дня. Они, подобно сотням любопытных, съехавшихся со всей Британии, будут наблюдать за обрядом с полей под сенью древнего форта.
Артур прибыл утром в канун Самайна, и я отметил, как он обрадовался при виде Гвидра. В те темные дни мальчуган был для него единственным светом в окошке. Кулух, двоюродный брат Артура, явился из Дунума с полудюжиной копейщиков.
— Вообще-то Артур меня отговаривал, — сообщил он мне с ухмылкой, — ну да я такого зрелища ни за что не пропущу.
Кулух, прихрамывая, подошел поздороваться с Галахадом: тот вот уже несколько месяцев вместе с Саграмором охранял границу от саксов Эллы. Сам Саграмор подчинился приказу Артура и остался на боевом посту, но попросил Галахада съездить в Дурноварию и привезти назад, в гарнизон, вести о событиях великой ночи. Люди уповали на чудо, а сам Артур не на шутку тревожился: опасался, что его сподвижники останутся горько разочарованы, ежели ничего не случится.
А надежда все больше подчиняла себе умы, ибо ближе к вечеру в город въехал король Кунеглас Повисский. Он привез с собой с дюжину воинов и сына Пирддила, неловкого, застенчивого отрока, у которого только-только пробивались первые усики. Мы с Кунегласом крепко обнялись. Он приходился Кайнвин братом, и свет не видывал человека честнее и порядочнее. По пути на юг он завернул к Мэуригу Гвентскому и теперь подтвердил: да, этот правитель биться с саксами не склонен.
