Я обогатился на невежестве банковского персонала в отношении собственных числовых кодов и нехватке знаний о чеках со стороны людей, выплачивавших по ним наличные. В Сан-Франциско, где я пребывал несколько недель после поспешного бегства из Юрики, я сфабриковал несколько дюжин липовых депозитных чеков «Пан-Ам» и слил их в банки Сан-Франциско, в аэропорты и банки или отели окружающих населенных пунктов, кодируя бланки так, чтобы они отправились в столь отдаленные края, как Бостон, Филадельфия, Кливленд и Ричмонд.
Ни один из старателей во времена золотой лихорадки не обогатился в калифорнийских холмах больше, чем я. Сфабрикованный конверт по-прежнему верой и правдой служил мне при обналичивании поддельных платежных поручений, но я так попользовался им в области Залива, что он начал разваливаться по сгибам. Мне требовался новый.
«А почему бы не настоящий? – рассуждал я. – Сан-Франциско – одна из баз «Пан-Ам», а я ведь пилот «Пан-Ам», не так ли? Черт я с рогами, а не пилот, но кто в административном отделе «Пан-Ам» об этом знает?» Я отправился в аэропорт и нагло профланировал в административный комплекс «Пан-Ам».
– Скажите, где я могу раздобыть писчую бумагу и конверты? Я тут впервые, – осведомился я у первого встречного – радиста.
– В кладовой вон там за углом, – указал тот. – Берите, не церемоньтесь.
Что я и сделал, поскольку за кладовой никто не присматривал. Я сграбастал пачку конвертов, стопку писчей бумаги с шапкой «Пан-Ам», сунул их в свой дипломат, и тут мое внимание привлекла еще стопка формуляров. «АВТОРИЗАЦИЯ ЧЕКОВ» – гласила надпись жирными буквами во главе верхнего бланка. Взяв эту пачку, я изучил верхний. Формуляры представляли собой требования на возмещение понесенных расходов, уполномочивающие кассира компании выдать чек названному предъявителю, если требование подписано руководителем отделения «Пан-Ам» в Сан-Франциско. Стопку формуляров я тоже сунул в дипломат. Когда я уходил, никто со мной даже не заговорил. По-моему, никто из встретившихся мне не обратил на меня ни малейшего внимания.
Формуляр авторизации чека оказался чудесным помощником. Я оборачивал его вокруг очередного ублюдочного детища своих трудов, прежде чем сунуть чек в подлинный конверт «Пан-Ам». И всегда старался, чтобы бланк авторизации, заполненный по правилам, хоть и не по закону, и конверт прямо-таки бросались в глаза, когда я обналичивал одно из своих чековых творений.
Однажды, вернувшись с фуражной вылазки по денежным домам Беркли, я вдруг обнаружил, что ни в моем чемодане, ни в дорожной сумке для одежды уже нет места. Они были битком набиты купюрами, наваленными россыпью. Я крал быстрее, чем успевал тратить. Взяв 25 тысяч долларов, я отправился в банк в Сан-Хосе, снял депозитную ячейку на имя Джона Калкени, уплатив за три года авансом, и спрятал наличные в ней. Назавтра я отправился в банк в Окленде и повторил ту же процедуру, воспользовавшись именем Питер Морелли.
На самом деле я Фрэнк Абигнейл, несовершеннолетний жулик с липовым фасадом и грязным прошлым.
Потом вернулся в Сан-Франциско и влюбился.
Ее звали Розали, и она была стюардессой авиакомпании «Американ». Она жила в старом доме с пятью подружками, тоже сплошь стюрами «Американ», и я познакомился с ней, встретив их всех шестерых в одном из автобусов, возвращавшихся из аэропорта. Они занимались в аэропорту честным делом, я же проворачивал мелкое мошенничество. Наше первое свидание состоялось в тот же вечер.
Розали была одной из очаровательнейших женщин, встретившихся на моем пути, и я считаю так и по сей день. Своими платиновыми волосами она напоминала Снежную королеву, да и характер, как я быстро узнал, тоже был сродни. В двадцать четыре она по-прежнему была девственницей, и на втором же свидании уведомила меня, что намерена блюсти целомудрие до самого дня свадьбы. Я сказал ей, что в восторге от ее позиции, и не соврал, что не мешало мне пытаться раздеть ее всякий раз, когда мы оставались наедине.
Лучшей спутницы, чем Розали, пожелать было трудно. У нас были общие интересы к музыке, хорошим книгам, океану, катанию на лыжах, театру, путешествиям и десяткам других удовольствий и затей. Розали была истово религиозной, принадлежа, как и я, к католическому вероисповеданию, но отнюдь не настаивала, чтобы я посещал мессу вместе с ней.
– Почему ты не проповедуешь мне о моих грехах? – как-то раз, подвозя ее от церкви, в шутку полюбопытствовал я.
– Я и не знала, что они у тебя есть, Фрэнк, – рассмеялась она. – Уж за тобой-то я не знаю никаких дурных привычек. Ты нравишься мне таким, как есть.
И с каждой встречей я чувствовал, что становлюсь с Розали все ближе. У нее было так много хороших качеств. Она казалась олицетворением доброй женщины, какую мечтает взять в жены каждый молодой холостяк, – верной, аккуратной, интеллигентной, уравновешенной, неконфликтной, заботливой, очаровательной, да вдобавок не курила и не пила. Она была этаким яблочным пирогом, американским флагом, мамой, сестренкой и живительным родником в одном пакете, обернутом в перевязь герл-скаута.
– Розали, я тебя люблю, – поведал я однажды вечером.
– Я тоже тебя люблю, Фрэнк, – кивнув, тихонько обронила она. – Почему бы нам не погостить у моих родителей, чтобы рассказать им о нас?
Ее родители жили в Дауни к югу от Лос-Анджелеса. Ехать было долго, и по пути мы остановились и сняли хижину у Писмо-Бич. Мы провели там чудесный вечер, а когда снова тронулись в путь назавтра утром, Розали была уже не девственницей. Я чувствовал по этому поводу искреннее раскаяние, понимая, что мне следовало бы побольше печься о ее добродетели, ведь я прекрасно знал, как Розали ее ценила. Я то и дело извинялся, пока мы ехали вдоль побережья на ее автомобиле, – ей хотелось поехать именно на нем.
– Хватит извиняться, Фрэнк, – прильнув ко мне, улыбнулась Розали. – Я сама этого хотела. И вообще, мы просто приплюсуем это к нашей свадебной ночи.
Ее родители оказались чудесными людьми. Они тепло встретили меня, а когда Розали поведала им, что мы поженимся, горячо поздравили нас. Два дня разговоры вертелись только вокруг свадьбы, хотя на самом деле я еще не просил Розали выйти за меня замуж. Но все считали это само собой разумеющимся, и ее родители явно одобряли меня.
Я крал быстрее, чем успевал тратить.
Но как я мог на ней жениться? Она думала, что я Фрэнк Уильямс, второй пилот «Пан-Ам», с лучезарным будущим. Я же знал, что, если мы поженимся, поддерживать эту иллюзию я больше не смогу. Будет лишь вопросом времени, когда она узнает, что на самом деле я Фрэнк Абигнейл, несовершеннолетний жулик с липовым фасадом и грязным прошлым. «Я не могу так поступить с Розали», – сказал я себе.
Или могу? У меня было 80 или 90 тысяч долларов наличными – более чем достаточно средств, чтобы начать семейную жизнь. Может, Розали поверит, если я скажу, что больше не хочу летать, что мне всегда хотелось быть владельцем и управляющим магазина канцтоваров. Вообще-то, мне этого не хотелось никогда, но это было единственное честное ремесло, в котором я поднаторел. Но эту идею я отбросил. Я все равно останусь «Фрэнком Уильямсом», а Фрэнк Уильямс будет по-прежнему разыскиваемым преступником.
Визит, начинавшийся так приятно, обернулся для меня сущей пыткой.
Я чувствовал, что люблю Розали по-настоящему, и искренне хотел жениться на ней, но в сложившихся обстоятельствах попросту не видел, как это осуществить.
Однако Розали думала, что выйдет за меня замуж. И ее родители думали, что она выйдет за меня замуж. Они с радостью устремились вперед во весь опор, назначив свадьбу через месяц, составляя список приглашенных, планируя прием и делая все, что делают родители и дочь, когда ей вот-вот суждено стать невестой. Я принимал участие во многих из этих дискуссий, внешне радостный и с нетерпением дожидающийся этого дня, а внутренне терзаемый чувством вины, сгорающий со стыда и крайне несчастный. Я сказал Розали и ее семье, что мои родители уехали в отпуск в Европу, и они согласились, что должны подождать возвращения моих близких, по моим словам, ожидающегося через десять дней, прежде чем приступить к окончательному воплощению каких-либо планов.
– Я уверена, что твоя мама захочет приложить ко всему этому руку, Фрэнк, – сказала мать Розали.
– Не сомневаюсь, – солгал я, хотя был уверен, что скорее моя мать захочет наложить руки на меня.
Я не знал, как быть. Я жил в доме Розали, в гостевой комнате, и по ночам, лежа в постели, слышал гул голосов ее родителей из комнаты через коридор напротив, понимая, что они говорят о свадьбе дочери с таким чудесным молодым человеком, и чувствовал себя хуже некуда.
Однажды днем мы с Розали отправились покататься на велосипедах. Поездка привела нас в парк. Мы уселись в тени исполинского дерева, и Розали, как обычно, принялась щебетать о нашем будущем – где мы будем жить, сколько заведем детей и так далее. Глядя, как она говорит, я вдруг ощутил, что она поймет, что она любит меня достаточно крепко, чтобы не только понять, но и простить. Одной из черт, которую я любил в ней больше всего, была ее способность к состраданию.
