—Между прочим, это точно! Допустим, перестаешь ты слушать музыку —у тебя атрофируется слух, перестаешь бегать по бабам —атрофируется сам знаешь чего, перестаешь делать зарядку —превращаешься в кисель, а потом вообще становишься клиническим идиотом…
Сундуков посмотрел на нас затравленным взглядом -подвергшись атаке с двух сторон, он сразу почувствовал себя неуютно.
—Сами вы идиоты, —неуверенно сказал он. —И герой твой идиот. И, между прочим, совершенно на меня не похож… -Сундуков решил придать своим аргументам объективности и милостиво добавил: —Вот Василиск получился как живой, ничего не скажу!
Флягин опять засмеялся.
—Это потому, что Василиск здесь отрицательный герой, -разъяснил он. —Если бы ты в книге был выведен как злодей -ну, там, допустим, вставлял бы моторчики в мертвые тела
и заставлял их по ночам грабить ювелирные магазины —ты бы тоже выглядел убедительно, а книга получилась бы — пальчики оближешь!
Услышав такую удивительную трактовку, я потерял дар речи, и Сундуков воспользовался этим, чтобы нанести ответный удар. Он сказал:
—Тебе, Флягин, самому бы вставить моторчик в одно место! Про тебя-то написано как раз верно — бабник и без царя в голове! Это он еще не всех твоих баб упомянул!
—А он, кстати, не может писать про женщин, —безжалостно сказал Флягин, разливая остатки моей водки. —Образы женщин в произведении —неубедительны. Все они какието одинаковые и бледные… А поступки их вообще ничем не мотивированы. -Он ткнул в мою сторону пальцем и спросил: —Ну с чего ты взял, что красивая девушка из высшего, так сказать, общества вдруг кинется на такого пентюха, как Сундуков? Да ни в жисть не кинется, надень он хоть два новых костюма сразу! Сундуков после этого заключения покраснел, как рак, и поглядел на Флягина с ненавистью.
—Да куда нам до таких кобелей, как вы-с! —сказал он напряженным голосом. Флягин пожал плечами.
— Ну, так ведь это правда, Сундук! — убежденно заявил он.
—Ну, так и пошел бы ты на…! —зло сказал Сундуков, с наслаждением вворачивая непечатное словцо.
—А не пойти ли тебе туда самому? —немедленно поинтересовался Флягин, недобро щуря глаза. Поняв, что литературный диспут зашел в тупик, я выгнал их к чертовой матери. Моя решительность предотвратила драку, но агрессия прототипов вновь переключилась на мою персону.
— Критики не любишь! — кричал Сундуков, спускаясь по лестнице.
— Взбесившийся графоман! — вторил Флягин.
— Идите-идите, — напутствовал я. — Уроды плюшевые!
Торопясь убрать до прихода жены посуду, я размышлял о провалившемся эксперименте. Даже представить было невозможно, насколько некомпетентными окажутся суждения этих сапожников! Напыщенные ничтожества, глупые замечания которых способны вызвать только интеллектуальную изжогу! Женщины у меня, видишь ли, одинаковые!
Ну, одинаковые. А что поделать, если автор именно такими и видит женщин? Да, женщин много, и в чем-то они различаются, но эта многовариантность напоминает крону дерева -тысячи листьев, непохожих в мелочах, —только вряд ли самый заядлый ботаник станет искать принципиальную разницу между листьями с одной смоковницы.
Вот насчет исчадий ада Флягин, пожалуй, был прав. Копни я поглубже, яви миру всю их подноготную —и все стало бы на свои места, и посмели бы они вякнуть! Прочли бы и умерли. От катарсиса. Всю ночь я ворочался в постели, перебирая в уме варианты сюжета —один другого заманчивее. Сундуков у меня, доведенный до отчаянья безденежьем, окончательно терял человеческий облик и приторговывал органами, которые вырезал у вверенных ему покойников. Флягин растлевал малолетних, а по ночам воровал картошку на огородах. Все было в моей власти. Я превращал их в парочку гомиков, промышляющих продажей ртути, которую они добывали на родном флягинском заводе. Загнанные в угол, чтобы не попасться с поличным, они с безумным смехом выливали эту ртуть на территории детского садика.
Они устраивали оргии на городской помойке и пили технические жидкости, заедая арбузными корками. Они спали в подвалах и оправлялись в городских скверах на глазах у юных мам, выгуливающих невинных младенцев. Под утро они уже сбывали разведке Моссад фотографию железнодорожного моста, которую сделали “Полароидом”, который принадлежал одинокой старушке-учительнице, которой они перерезали горло осколком пивной бутылки. Я заснул перед самым рассветом, измученный, но счастливый.
А днем позвонил некто, отказавшийся назвать имя, и напряженным голосом осведомился:
— Это вы, что ли, тут книжку написали?
— Ну, написал, — ответил я. — Именно тут.
— Так, это… Совесть должна быть… — не совсем твердо заявил звонивший. — Что, неправда?
— В каком смысле? — спросил я без интереса.
— А в таком! —задиристо выкрикнул собеседник и, шмыгнув носом, оскорбленно спросил. — Где это вы видели, чтобы начальника ветром сдуло?
—Это гротеск, полет фантазии, —пояснил я. —Начальство везде сует нос, и от этого бывают беды: его может дернуть током или, скажем, на него просыплется порошок неизвестного происхождения —из поврежденной тары… Такие случаи сплошь и рядом. Да и насчет ветра не все так уж ясно… В природе встречаются разные аномалии. Достаточно поглядеть, что выделывает ветер в горах Каппадокии!
—Вот вставят тебе клизму! —мечтательно сказал некто и захихикал. —Будет тебе аномалия! Капитальная будет аномалия!
—Это Василиск, что ли? —догадался я. —А что —по телефону? Зашел бы —по рюмочке бы, а?
Собеседник долго и мучительно безмолвствовал —видимо, ответ стоил ему немалых усилий.
— Я не пью! — гордо сказал он наконец и повесил трубку.
Он мог и не звонить. Я вдруг понял, что повесть интересует меня не больше, чем прошлогодний снег. Мне стало все равно. И речи не могло быть о зловещих метаморфозах сюжета. Я вообще устыдился, что вторгся в частную жизнь впечатлительного Сундукова, и без того нелегкую.
Едва я успел устыдиться, как он заявился сам, в компании Флягина и Гущина. Кстати, Гущина я знал только по его рассказам, и живьем тот произвел на меня неизгладимое впечатление. Он был огромен и живописен, как смирившийся вулкан. В глазах его странным образом мешались огонь, кротость и тихая мудрость.
Сундуков с порога опять выругал мою повесть и начал клясться, что Гущин, которому он давал рукопись, скажет сейчас то же самое. Гущин, однако, ничего не сказал. Он окинул взглядом комнату и, увидев недоклеенный вульгарный кораблик-ширпотреб из “Детского мира”, пылившийся на книжном шкафу, очень, кажется, расстроился.
Сундуков, между тем, разорался, что на моей стороне, конечно, моральное преимущество, что он пил мою водку, но что он не позволит вечно тыкать ему в нос этой водкой и немедленно угостит всю компанию, если Гущин даст ему денег взаймы.
—Не дам, —со вздохом сказал Гущин и пояснил мне извиняющимся тоном: —У него кронпринц попался —теперь с наркотиками. На учет поставили. Это как снежный ком. Было бы недурно, как говорится, за знакомство… Но со стороны Лехи сейчас неразумно… Он обернулся к надувшемуся Сундукову и рассудительно заметил: — Все-таки надо своим примером…
— Тебе хорошо, — злобно отреагировал Сундуков. — Тебе некому подавать пример.
—Ох, эти дети! —изумленно сказал Флягин. —Взять моих девчонок! На голове —зеленый пух, в пупках кольца, пилюль каких-то нажрутся и всю ночь пляшут под шум стиральных машин!
— В прачечной, что ли? — недоверчиво поинтересовался я, заинтригованный такой необыкновенной прихотью.
—Музыка у них сейчас такая, —снисходительно пояснил Флягин. —Лучше всего идентифицируется с индустриальными шумами…
—А что же им остается делать, если у них папа никак себе маму не выберет! —тут же выдал ему вконец расстроенный Сундуков.
— Перестань кидаться на людей, — сказал Гущин. — Денег все равно не дам.
Сундуков взбеленился и выложил все, что думает о нас, о времени и о себе.
—Я, человек с высшим образованием! —кричал он. —Вынужден выпрашивать подачки, а какие-то держиморды купаются в роскоши!
—А я считаю —это веление времени, —важно поведал Флягин. —Грабь награбленное. То есть, если ты честен, умен и отважен… То есть я хочу сказать —кто смел, тот и съел. И пусть неудачник плачет! Я бы тоже… в смысле отхватил бы свой кусок пирога
— но у меня нет характера! — с гордостью закончил он.
— Ладно, ребята! Давайте закругляться, — миролюбиво, но внушительно сказал Гущин. -Пора на воздух!
Он рассеянно провел ладонью по корешкам книг на полке и, углядев “Паруса над океанами” Фирста и Паточки, бережно взял ее в руки. То, что книга зачитана, произвело на него хорошее впечатление. Он оживился, долго ее листал, а потом застенчиво сказал, что в ней много фактических неточностей. Я великодушно оставил за ним полное право судить об этом.
Мы распрощались почти дружески. Мне понравился этот сильный, умелый и надежный человек, так не похожий на моих вздорных, бестолковых приятелей. И я с легким сердцем простил ему то, что он так ничего и не сказал о моей книге, и то, что после его визита в доме исчезли все деревянные линейки. Он сделает из них каравеллу.
