В метро Катя спросила:
– Чего они там все странные такие?
– Ой, ты как ребенок, – ответила Света, – ничего не странные, просто обкуренные.
На сей раз звонить в дверь не пришлось, она оказалась не заперта, Катя вошла и тут же споткнулась о несметную груду обуви. Квартира была еще в большем запустении, чем осенью. Из комнат доносилось ленивое многоголосье, распространялся вязко-приторный душный запах. Меланья сидела за столом в кухне и сосредоточенно смотрела в окно.
– Помните, мы приезжали к вам осенью вдвоем с подругой. Света, светленькая такая, небольшого роста, с голубыми глазами, шарфик еще у вас покупала.
– А-а-а, если б я вас всех помнила… – Отвернувшись от окна, художница уставилась Кате в живот. – Хочешь чего, тоже шарфика?
– Нет, вы тогда сказали, у вас, если что, можно переночевать.
– Ну, не отрекаюсь.
– Только у меня денег совсем мало.
– Ладно, давай, сколько есть. Ты девочка вполне. Красивым у нас скидка. – Меланья протянула в сторону Кати ладонь с нечистыми, разной длины ногтями.
«И пусть, прекрасно, все равно меня никто искать не будет», – решилась Катя, доставая из сумки деньги.
Спрятав две бумажки по пятьсот рублей под темно-малиновую скатерть с местами оторванной провисшей бахромой, Меланья подняла на Катю затуманенный, не способный фиксироваться взор.
– Гляжу, ты спишь по ходу, глаза у тебя слипаются. Эй, Викто́р, – крикнула она в сторону ближней комнаты, – достань еще один матрац, кинь под окно. Пусть там дрыхнет.
Появившийся в двери голый по пояс Виктор пробормотал что-то невнятное, но явно безрадостное.
– Не тормози, Виктор, достань и кинь, сказала. – Вялой рукой Меланья указала на кухонную антре соль. – Ты стал меня раздражать, тупишь последнее время. Ты кто, лезбуха или натуралка? – снова обратила она расплывчатый взор к Ка те. – Имей в виду, у нас все на добровольных началах, никакого насилия, у меня приличный дом. Водяры выпьешь?
Катя кивнула. Меланья достала из-под стола початую бутылку, потянулась к подоконнику за рюмками, неспешно наполнила их водкой.
– Садись, чего застыла, – указала она глазами на табурет рядом.
Катя села. Не чокаясь, они молча выпили. На кухню в этот момент забрела какая-то девица, села с ними за стол:
– Мне тоже налей.
Пока Меланья разливала водку по трем рюмкам, девица ухватила Катю за рукав:
– Кофточка у тебя классная, продай мне.
Катя сняла кофту через голову:
– На, так забирай. Только принеси чем-нибудь прикрыться.
– Нормально. Выпьем – тельняшку принесу.
Мимо матраса бесконечно сновали чьи-то ноги.
Несколько раз кто-то пытался пристроиться к Кате сбоку, она из последних сил отбивалась, слышался невнятный мат, один раз она разобрала вопрос: «Кто там такая борзая на полу?» И непонятно, мужской или женский голос в ответ: «К ней не приставай, не видишь, депресняк у нее». Водка лишь усугубила ситуацию, и, проваливаясь в мутный сон, Катя подумала: «Я никому не нужна, никому, и Кириллу не нужна».
Она вынырнула из сна от звучащих совсем рядом голосов. В комнате теплился слабенький дрожащий свет, она осознала его происхождение, когда запахло стеарином. Два существа, присевшие ей в ноги, на край матраса, держали в руках зажженные свечи. Судя по общей тишине в квартире, царила глубокая ночь.
– Ты неслабо набрался, агрессор.
– И тебя, философ, прилично развезло. Думаешь, спит принцесса на горошине?
– Дрыхнет малолетка без задних ног. Так я не понял, что ты предлагаешь?
– Ничего особенного. Сжечь напалмом всех лишних уродов. Развелось их как кроликов.
В неясном свечном свете Кате были видны лишь силуэты их спин.
– А кто будет определять степень уродства? Комиссия ООН?
– Не фиг тут определять, философ! Признаки просты. От них разит за версту.
– Чем разит, брат?
– Тупоголовостью, мещанством, быдловатостью, чем угодно, только не здравыми смыслами. Планета перенаселена, пора разрядить атмо сферу.
– Разрядил один такой, Раскольниковым звался.
– Не надо морочить меня классиками, философ. Это они у нас – классики. А где-нибудь в другой галактике, в иных мирах, может, были бы признаны дрожащими тварями. Да поставь ты свечу на пол, а то ее косит в мою сторону, подпалишь ненароком.
Они закопошились, устанавливая свечи на пол.
– Теперь, агрессор, дай я тебя обниму, когда мои руки свободны. Положим, ты их ликвидируешь, а кто-нибудь из оставшихся, возомнив себя Гулливером, сочтет лилипутом тебя? Тогда что?
– Общие фразы. Можешь сколько угодно молоть языком в защиту этих ублюдков, пока однажды какая-нибудь отменная гнида не причинит тебе или твоему близкому конкретного зла. Это я для остроты примера, я тебе этого не желаю.
– А как же «Мне отмщение, и Аз воздам»? Ты никогда не думал, что они есть своеобразная гипербола, сгусток наших пороков. Именно через них мы призваны прозревать и очищаться? Не будь их, мы, возможно, сочли бы себя непогрешимыми и моментом погрязли в собственных омерзительных грешках.
– Сказки, философ, королевство кривых зеркал. Я хочу смотреться в прямые зеркала. Имею право! – Агрессор стукнул кулаком в пол. – Или вообще не хочу никуда смотреться, только бы не видеть их паскудных харь! Планете необходима чистка напалмом!
– Э-э, брат, тебе явно не хватает человеческой ласки… – Раздался звук долгого поцелуя. – В тебе говорит…
«Разговор серьезный, поцелуй только все изгадил», – разозлилась Катя и, перевернувшись на другой бок, пнула их с силой ногами.
Слушая очередную родительскую брань, Кирилл поймал себя на том, что жутко скучает по Кате. Из гостиной неслось:
– У меня в печенках сидят твои претензии! Дай мне жить! Жи-ить, понимаешь?! Сколько лет я пахал как проклятый. Сколько лет я по кирпичу строил риелторскую империю! Для чего? Чтобы сидеть в ошейнике и наморднике у твоей юбки? Хочешь загнать меня, белого человека, назад в совковое рабство!? Не выйдет! Я свободен!
– Я! Я! Я! Тебе известны другие местоимения?! Скажи зачем?! Зачем ты живешь с нами? Почему не оставишь нас в покое, не переедешь в любую другую квартиру? Неужели твоя жадность дошла до того, что ты… Боже мой! Как я могла! Какая я дура! Зачем подписала этот сволочной брачный контракт? Как могла променять родительскую квартиру на денежное пособие от тебя? Ведь должна была догадаться, чем это кончится! Ты затуманил мне мозги! Поставил в вечную зависимость. Делаешь все, что тебе угодно, превратил меня в служанку, в твой придаток!
– Хреновый из тебя придаток!
– Надо было засадить тебя за решетку! Тогда, пятнадцать лет назад, когда ты вляпался в тот криминал.
– Что ты несешь, идиотка?! Заткнись!
– Не затыкай меня! Благородства в тебе ни на грамм. Мама правильно говорила, она видела тебя насквозь! Когда Денис сел отдуваться за вас двоих, ты ни разу к нему не съездил! А ведь это ты, ты должен был сидеть вместо него! Из-за тебя он спился, когда вышел, и сдох под забором как собака! Он был лучше тебя, во сто крат лучше! Вот она, твоя благодарность! Ты сволочь!
– Заткнись! Я кому сказал, заткнись!
Кирилл перевернулся на диване, закрыл голову подушкой. Его былые подростковые попытки встревать в их ссоры, желая их усмирить, всегда терпели фиаско. Однажды, встав между ними, он реально испугался их глаз. От него по сторонам, не видя его, стояли с обезображенными лицами два монстра, зараженные бациллой взаимных попреков. Именно с того дня Кирилл постепенно стал приходить к выводу: его родители испытывают от брани странное садомазохистское удовлетворение. Особенно удавалось это отцу. Он мастерски аккумулировал полученную в скандале энергию, используя ее в качестве топлива для карьерных достижений. Где-то с год назад, с целью оградить себя от подобных прослушиваний, Кирилл купил беруши. Но когда становился отрезанным от происходящего, пугался за мать. Что, если отец ударит ее, а он не сможет вовремя прийти на помощь? Он не переставал удивляться, почему отец не переедет в любое другое жилье из приобретенного им в последние двенадцать лет. Неужели полновластному хозяину риелторского агентства, учредителю и гендиректору в одном лице, настолько важны какие-то шестьдесят – семьдесят тысяч в месяц, которые он, помимо основной прибыли, имеет со сдачи каждой из квартир? Кириллу было противно за мать. Больно и противно. С отцом давно все было ясно. Отцу, с его квартирным помешательством, никогда не было до него дела. А вот мать… Кирилл любил ее, все еще по-детски, до спазмов в горле, вернее, не ее теперешнюю, а воспоминание о ней – той, прежней, веселой, неунывающей, похожей на подростка, с мальчишеской стрижкой, у которой всегда был готов ответ на любой его вопрос. Когда она в узких джинсах и кожаной куртке-косухе приходила к школе встречать его, он не смущался, как некоторые ребята рядом с матерями, наоборот, радостно подбегал к ней, она клала ему руку на плечо, как взрослому, они шли домой и обязательно над чем-нибудь хохотали. Она не спрашивала, как у него дела в школе, потому что знала – все хорошо, ведь он «весь в нее». По дороге могли зайти в кафе, заказать чего-нибудь вкусненького, и Кирилл помнил, как проходящие мимо по улице мужчины заглядывались на нее сквозь большие оконные стекла.
