Флуг, неробкий, видавший всякие виды, почувствовал какой-то странный, сковывающий холодок во всем теле. Вслед за графом он вошёл в квадратную комнату с паркетом, сияющим, как лед, золочеными стульями и с громадным портретом Фридриха Великого кисти Менцеля.
— Подождите!
Флуг остался один. И опять улыбка глазами. Все исполняется по программе с математической точностью.
— За мной, — лаконически уронил как-то незаметно для него вернувшийся граф.
Ведль сам открыл массивную дубовую дверь и на этот раз пропустил Флуга вперёд. Флуг инстинктивно зажмурился на мгновение и, когда раскрыл глаза, увидел в пяти шагах от себя императора Вильгельма, сидевшего в маленьком кабинете за маленьким столом. На императоре был зеленый мундир со звездою «Пур ле мерит»[8] на груди.
Кайзер движением беспокойных перламутровых белков ответил на низкий поклон Флуга и сказал Ведлю:
— Оставьте нас вдвоём, граф.
Ведль вышел на кончиках пальцев, бережно и тихо притворив дубовую дверь…
Флуг с самого агадирского конфликта не видел императора. Мало переменился кайзер. Несколько новых морщин. В плотной щетке рыжеватых волос появились бело-серебряные нити. Но с таким же гордым вызовом торчат кверху концы спрессованных бинтом усов. Лицо бледно-желтое — повелитель Германии не выспался. Всю ночь терзал его надоедливый тик, и сейчас правый глаз подергивался все время каким-то моргающим движением, словно император неустанно подмигивал кому-то… И вдобавок еще болело ухо, заложенное ватой, чтоб остановить вытекавшую желто-зеленую жидкость.
— Поляки? — резко спросил Вильгельм.
— Встанут как один человек, Ваше Величество. Таково общее мнение. Слишком велика их ненависть к русским.
— Ну, положим, эти французы в славянстве и к нам особенно нежных чувств не питают… Но, если этому легкомысленному народцу вскружить голову и надавать обещаний… Ведь водил же их за нос Наполеон!.. И как водил!..
Император задал еще несколько вопросов Флугу. Потом вынул из письменного стола небольшую тетрадку, исписанную убористо машинописным шрифтом, и листик бумаги. Этот листик он протянул Флугу.
— Здесь всего несколько строк. Вы обладаете памятью, это я знаю по Агадиру. Сейчас же, слово в слово, заучите наизусть все содержание. Только три человека должны знать, что здесь написано. Я, вы и граф Бертхольд. Слышите!.. Отсюда вы отправитесь в Вену и, повидавшись с графом, с глазу на глаз, скажете от моего имени содержание этой бумажки. Пусть он руководствуется этим, и только этим. И если отсюда, из Берлина, и от нашего посла в Вене он будет получать самые противоречивые документы, он не должен ни на минуту считаться с ними. Поняли? Даже если бы получил мое собственноручное письмо… Даже! Поняли?..
— Понял, Ваше Величество.
— А теперь — наизусть… до последней запятой!..
Флуг, нечеловеческим усилием напрягая всю свою действительно богатую память, беззвучно шептал эти страшные фразы, чтоб каждая неизгладимым каленым железом отпечаталась в мозгу.
— Есть, Ваше Величество…
— Дайте сюда бумажку… Повторите.
Флуг повторил.
— Так, верно… Еще раз!..
Флуг повторил еще раз.
Император зажёг одну из восковых свечей, стоявших у чернильницы, и медленно поднёс к мигающему огоньку таинственную бумагу. Она вспыхнула и горела до тех пор, пока не превратилась в черный, как мягкий тюль, пепел и пока между большим и указательным пальцами не остался крохотный белый клочок.
— А теперь, теперь возьмите и спрячьте понадежней это. — Вильгельм подвинул Флугу тетрадку с машинным шрифтом. — Запечатайте сейчас же в конверты… При мне!.. Вот сургуч!.. Вот именная печать!..
— Слушаю, Ваше Величество! Каково назначение тетрадки, Ваше Величество?
— Вы ее вручите графу Бертхольду одновременно с моим словесным приказанием. Это уже готовый ультиматум Сербии… Что делать! Императору Германии приходится исполнять обязанности также министра иностранных дел Австро-Венгрии… И еще, на словах же: чтоб между Сараевским инцидентом и посылкою ультиматума в Белград прошло бы как можно меньше времени. Это очень важно… Не забудете?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ваше Величество…
— Я не удерживаю вас больше. Желаю полной удачи. У графа Ведля ждет вас необходимая сумма. Если покажется мало, он прибавит еще.
Подёргивания в глазу заметно усилились. И колющая боль в ухе давала себя знать. Кайзер движением своих бегающих перламутровых белков поспешил отпустить Флуга.
Флуг вышел, пятясь к дверям и унося в кармане сюртука пакет за именными печатями, а под черепом — страшное содержание сгоревшей бумажки.
23. «Зеленый инфант» и дальнейшее
Теперь уже не оставалось никаких сомнений… По крайней мере, Тамара убеждена была, что Гумберг, он, Гумберг, с такой поспешностью увез сейчас рисунки и все остальное, принадлежавшее ограбленному им Агапееву.
И когда княжна с Вовкою вышли на улицу, она горячо, вся волнуясь, попросила:
— Голубчик, Владимир Никитич, поедем на вокзал! Необходимо задержать этого негодяя. Пусть его арестуют, допросят! Очная ставка — не знаю, как это у вас, мужчин, называется. Не все ли равно? Главное, пусть его освободят. Ведь он же не виноват. Вот и вы сами… Но едем же, едем!
— Ехать бесполезно. И если бы мы через минуту даже очутились на Варшавском вокзале, все равно поезд ушел. Успокойтесь, княжна. Мы придумаем что-нибудь более осуществимое…
— В таком случае дайте телеграмму, чтобы его задержали в пути.
— Я сам об этом думаю. Но и здесь нужна известная осторожность. Вы знаете, как у нас щепетильны по отношению к «знатным иностранцам». А Гумберг, с его баронским титулом, прусским происхождением и теми знакомствами, которые он приобрёл через Крейцнаха фон Кренау, может считаться, во всяком случае, «полузнатным иностранцем». И буде при нём того, что мы имеем в виду, нет с собою — надо всякое предположить…
— Но вы же сказали, что вы не сомневаетесь! — перебила княжна.
— Не сомневаюсь в чем? В самом факте похищения Агапеевских документов вообще, и в частности в том, что украл их этот мерзавец Гумберг. Улика — его противные духи, которых, по вашим же словам, нет во всем Петрограде ни у кого больше. Но если вы меня спросите, как поступил Гумберг с документами, передал он их сразу в чужие руки или сам увозит их сейчас с собою, — я вам не поручусь. Одинаково и первое и второе возможно…
— Но этот внезапный отъезд, похожий на бегство?
— Ничего удивительного. Гумберг вообще шпион и, кроме того, офицер запаса. А может быть, и на действительной службе. Мало ли в силу каких соображений, комбинаций понадобилось извлечь этого господина из Петрограда с наивозможнейшей стремительностью!.. Возвращаюсь к вашему желанию задержать его телеграммой. Ссадить Гумберга где-нибудь во Пскове или даже Вильне — было бы рискованно. Вообразите, что формально он оказался бы чист. Да он поднял бы такой гвалт!.. Сейчас же телеграмма своему послу, и — пошла писать губерния!.. Вот с нашим братом не церемонятся в Германии и в Австрии. По нелепейшему какому-нибудь подозрению месяцами гноят в тюрьмах… Да, попробую разве дать телеграмму, чтоб на самой границе ознакомились, хотя бы поверхностно, с его багажом. Я спрашивал Агапеева. Все эти документы на больших твёрдых картонах и в карман их не спрячешь. Итак, я отвезу вас сейчас в отель, княжна, вы останетесь у Долгошеевой. Это полезно вам будет. Она удивительно успокаивающе действует на нервы. Бром, а не женщина! И потом обе маркезины такие мягкие, ласковые. И вы, как родная для них. Да скоро и на самом деле породнитесь. Я же тем временем позвоню кое-куда, посоветуюсь и дам телеграмму на вержболовскую станцию. Гумбергу ее не миновать, потому что поезд, на котором он уехал, вержболовский.
Тамара продолжала гореть вся. И трудно было сказать, чего больше в этом горении: беспокойства за участь лишённого свободы и, главное без вины виноватого, Агапеева, или ненависти к Гумбергу, которого она так жгуче хотела увидеть посрамлённым, униженным. И с такими злыми огоньками в своих зелёных японских глазах нарисовала она картину: Гумберг, запершись в уборной, ежеминутно меняет холодные компрессы, чтоб погасить эту кровавую борозду на своём бледном, выхоленном лице…
