Помимо мефрау Колье я завожу переписку и с другими людьми. Несмотря на здешнюю цензуру и жесткие ограничения, мне удается держать открытыми каналы связи с некоторыми своими друзьями и учениками школы. Здесь же я подписываюсь на “Де Телеграф”. Теперь я получаю не только множество писем, но и ежедневную газету, откуда узнаю новости со всего света.
За две недели нашей жизни в лагере я сумела многое наладить. Пристроила нас с отцом на работу, восстановила связь с внешним миром и смогла нас всех уберечь от немедленной отправки в Польшу. У меня появляется больше свободного времени. Я уже черкнула мефрау Колье несколько коротеньких записок, но сегодня приступаю наконец к написанию настоящего длинного письма. Печатаю его на пишущей машинке, которую мне выдали для работы. В этом письме я описываю ей, как нелегко мы пережили тот бурный период, после того как нас выдали немцам. И еще я пишу, что быстро сумела уже здесь, в лагере, улучшить наше с родителями положение.
Вестерборк, 27 октября 1942 года
Дорогие мефрау и менеер Колье!
Сегодня утром я получила вашу телеграмму, из которой узнала, что вы снова отправили нам две передачи, за что вам моя сердечная благодарность. Посылка для мамы уже дошла до нас, хотя мамы в этот момент не было в бараке, она сейчас лежит в госпитале. Передачу, адресованную мне, я пока еще не получила, но если я не смогу забрать ее сама, то завтра об этом обязательно позаботится отец. Между тем, вы наверняка думаете, что эта Лия хочет теперь выглядеть милой и хорошей, а сама столько времени держала нас за дураков. Все это совершенно не так, но такое поведение было для нас вопросом жизни и смерти.
Мы скрывались, потому что моего отца посадили в долговую тюрьму за растрату, так я рассказывала вам. На самом деле никаких долгов не было, а отца отправили в трудовой лагерь Хейно. Мы утаили от вас правду, потому что вы еще не знали нас, а мы посчитали это единственным шансом на спасение. Господин Ван Метерен был в курсе нашей ситуации, но нам казалось, что за добро надо платить добром, и поэтому, по моей просьбе, он тоже молчал. А вот как так вышло, что нас все-таки обнаружили, этот вопрос до сих пор остается для меня большой загадкой.
Между тем, я должна еще извиниться перед вами и за то, что до сегодняшнего дня вы столь непростительно мало обо мне слышали. Получали от меня только коротенькие весточки, но вот наконец у меня дошли руки написать вам подробное письмо о том, что произошло с нами после ареста.
В тот день, когда нас задержали в вашем доме, мы были доставлены в полицейский участок в Наардене, где к нам отнеслись крайне благодушно. Но полицейский участок — вовсе не отель, и спать нам с матерью пришлось на полу, на куче каких-то старых занавесок, накрывшись нашими пальто — и еще парочкой кожаных курток, которые нам любезно уступили полицейские. В тот же вечер к нам внезапно пожаловал г-н Ван Метерен. До этого мы с матерью, равно как и полицейские, подозревали в предательстве именно его, но, поговорив с ним, мы убедились в том, что он точно этого не делал. Однако я по-прежнему пытаюсь понять, на чьей это совести, и это для меня большой-большой вопрос. Но я непременно узнаю, кто подложил нам такую свинью.
После того как на следующее утро вы принесли нам хлеб, из соседней гостиницы в Наардене (ее название у меня не удержалось в памяти) при посредничестве полицейских нам еще доставили чай и печенье с шоколадной крошкой. Где-то около одиннадцати следователь с полицейским, который арестовал нас накануне у вас дома, в роскошном автомобиле повезли нас в Амстердам, куда мы прибыли в полдень под проливным дождем. В штаб-квартире Sicherheitspolizei нас немедленно допросил какой-то тамошний сотрудник. От описания этого допроса я предпочла бы воздержаться!
Затем нас переправили в тюрьму, и с того момента мы оказались в руках немецкой полиции. Согласно заведенному порядку, нам было велено сдать все ценные вещи, в том числе и наши чемоданы, себе же мы могли оставить лишь самое необходимое. К нашему величайшему изумлению, после этого нас отвели в помывочную, где уже толпилось с десяток женщин. Все это были дамы из хороших семейств, а здесь они очутились потому, что совершили то же, что и я. Везде было ужасно грязно. Мы спали на набитых соломой мешках, брошенных прямо на пол, и должны были справлять естественные надобности в бочку, которая весь день воняла в углу. Подъем — в семь утра, а в девять вечера — спать. Раз в день в течение двадцати минут мы под строгим надзором гуляли в так называемой “камере на свежем воздухе”, накрытой сверху решеткой. В тюрьме мы пробыли с четверга 8 октября до понедельника 12-го. Оттуда, вероятно, вы получили от меня записочку с просьбой выслать мне пижаму. Но, так или иначе, надобность в пижаме отпала, поскольку во вторник 13 октября нас растолкали в шесть часов утра и вывели наружу — грузить в машины и вывозить из тюрьмы.
Сначала нам и примерно еще 200 жертвам вроде нас — в возрасте от трех месяцев до 83 лет — было велено выстроиться в гигантскую ровную шеренгу. После чего мы получили назад свой багаж и — о чудо! — наши деньги. Заглянув в чемодан, я не досчиталась белого теплого свитера, кувшина, колокольчика и двух наших красивых фонариков. Куда они подевались, разумеется, так и останется тайной.
Потом в полицейских фургонах нас перевезли на площадь Адемы ван Схелтема, где находится Еврейский совет. Мне удалось с помощью Еврейского совета передать весточку о том, что мы еще живы, Элизабет и Кейсу. Там нам выдали хлеб, кофе, колбасу и даже сигареты. После всего того, что нам довелось пережить, сотрудники Еврейского совета были столь добры к нам, что мы этого нигде и никогда не забудем.
Утром нам снова было велено паковать чемоданы, и трамваем, предназначенным для перевозки заключенных, мы проехали через весь Амстердам — мимо всего того, что было столь мило моему сердцу и что я с трудом смогу забыть. На Центральном вокзале нас уже поджидал поезд, которым заключенных должны были доставить в Вестерборк. Он отбыл в шесть минут третьего. Именно этим поездом я часто пользовалась раньше, чтобы вовремя оказаться в Наардене. Представьте мои чувства, когда я вновь проехала мимо Наардена, питая в душе слабую надежду — помахать рукой вам или господину Ван Метерену. Я даже пыталась заглядывать в окна ресторана “Ритте”, надеясь — хоть мельком — увидеть знакомые лица, но ничего не разглядела.
В Хилверсуме на станции я мельком видела брата Сербана — дирижера Венгерского оркестра из гранд-отеля “Гоойланд”. Парень посмотрел на меня с удивлением, и я предполагаю, что он уже рассказал Кейсу о нашей встрече.
Мы прибыли на место примерно в восемь вечера и под ясной луной, в сопровождении эсэсовцев, совершили чудесный полуторачасовой променад до лагеря Вестерборк. От описания этого путешествия я постараюсь вас избавить. После регистрации и стакана теплого молока конвой военной полиции отвел нас, будто гнусных преступников, в барак. Это был тот самый барак номер 83, о котором я вам уже писала. В бараке, в три яруса друг над другом, размещалось около двухсот нар, и, в полнейшей темноте отыскав себе свободные нары, мы должны были улечься на них спать — без матрасов, подушек и одеял. Мужчины и женщины, младенцы и больные, красивые и уродливые, молодые и старые — все мы перемешались в этом бараке, и, скажу честно, более свинских условий я никогда в своей жизни не видела…
В ту ночь, хотя это и не приветствовалось, мне пришлось поработать Barackensanitaterin[47] (здесь все по-немецки). На следующее утро никого из барака не выпускали, и весь день мы просидели взаперти. Но поскольку минувшей ночью я вела себя похвальным образом, Barackenleiter[48] отправил меня с запиской к доктору, чтобы тот выдал мне аптечку первой помощи на все случаи жизни.
Так в тот день я впервые вышла наружу.
От него же (начальника барака) я получила распоряжение выявлять в бараке больных, по возможности оказывать им помощь и ухаживать за ними.
Занимаясь этим, я мгновенно обросла в нашем бараке множеством новых знакомств, да к тому же еще в течение дня обнаружила здесь старых друзей и знакомых из Неймейгена, Ден-Боса и Амстердама, чему очень обрадовалась. Однако многие из них всего за несколько недель, на мой взгляд, очень сильно опустились и сдали.
Я сразу подумала: а меня вы все равно не получите! Дважды в неделю из лагеря отправляют большие партии заключенных, и это самое страшное. Дважды в неделю на тебя вновь накатывает ужас, поскольку никогда не знаешь заранее, чья подошла очередь, и кошмарнее этого ожидания трудно себе что-либо вообразить. Люди здесь обречены на жуткие мучения, чудовищные душевные муки, и у меня вряд ли получится все это описать… Между тем мама совсем разболелась, у нее начались приступы желчекаменной болезни. Я отвела ее в семидесятый барак. Там размещается что-то вроде пункта экстренной медицинской помощи, и она все еще находится там.
