— Ты бы засветил, Миша. А то сидишь в темноте, как крот.
— Можно, — покладисто сказал невидимый Миша. — Я свечку экономлю. Подождите. Сейчас проверю светомаскировку.
Через некоторое время щелкнула зажигалка и зажглась свеча. Петр Васильевич увидел себя в маленькой каморке, со всех сторон завешенной плащ-палатками, одеялами, шинелями. На косом чердачном полу лежали какой-то старый войлок, видимо сорванный с дверей, и заднее сиденье легкового автомобиля с вылезшими пружинами. На стропилах висели большая фляжка, обшитая сукном, и маузер в деревянном ящике. Под ними на полу стояли фанерный баул, завязанный веревкой, и чемоданчик из числа тех стареньких, потертых фибровых чемоданчиков, с которыми молодые люди обычно приезжают из провинции в Москву поступать в вуз. Желтая румынская свеча, укрепленная внутри пустой жестянки из-под мясных солдатских консервов, стояла на полу, а так как пол был наклонный, то, чтобы свеча не оплывала в одну сторону, под жестянку была подложена спичечная коробка с зелено-красной румынской этикеткой. Миша оказался маленьким складным солдатиком в черной стеганке, в башмаках и обмотках, рыжий, с желтыми ресницами, от которых не только его круглое лицо выглядело особенно свежим и розовым, но даже глаза казались розоватыми.
— Познакомьтесь.
— Сержант Веселовский, — сказал Миша, протягивая Петру Васильевичу руку.
— Старший лейтенант Бачей.
Они пожали друг другу руки, и Миша сел на войлок рядом с баулом и чемоданом и скрестил ноги по-турецки. По-видимому, это были его любимое местечко и любимая поза. Петр Васильевич лег на войлок и с наслаждением вытянулся. Ноги у него ныли, горели, гудели. Он положил под голову свою мягкую молдаванскую шапку, и все необыкновенно приятно спуталось перед его глазами. Как сквозь воду, он услышал булькающий голос Дружинина, который сказал: «Вы лучше снимите эти ваши молдаванские чеботы», — и тут же заснул. Когда же проснулся, то долго не мог сообразить, где находится, наконец вспомнил, что на чердаке, вспомнил все, что с ним сегодня произошло, и попросил пить. Но пить ему не дали, сказав, что мало воды и что сейчас будет чай.
Дружинин, без сапог, в расстегнутом черном эсэсовском френче, под которым так симпатично голубела советская майка, лежал на автомобильном сиденье и, положив на поднятые колени блокнот, делал карандашом какие-то заметки.
Миша принес из угла чайник, поставил его на два кирпича и зажег под чайником таблетку сухого трофейного спирта. Когда чай поспел, он достал полбуханки пшеничного хлеба, палку сухой московской колбасы и пакет сахару. Он аккуратно отрезал три не слишком толстых ломтя хлеба, три кружочка колбасы и вынул из пакета три куска сахару.
— Нынче у нас не густо, товарищ старший лейтенант, — сказал он, строго посмотрев на Петра Васильевича. — Тяжело снабжаться.
Он отделил каждому его порцию на особую бумажку, скупо заварил чай и пригласил ужинать.
— Можете себе представить, я вас в первый момент совершенно не узнал, сказал Петр Васильевич, глядя на Дружинина счастливыми глазами.
— Меня очень легко было узнать. Я ведь не изменил своего лица. Только мундир да фуражка… Зато вы, Петр Васильевич, постарались! Настоящий молдаванин-единоличник. — Дружинин снисходительно усмехнулся. — Борода, свитка, шапка, постолы. Красота!
— Как же вы меня узнали?
— Профессия.
— Вот уж действительно не было бы счастья, да несчастье помогло!..
19. «ВОТ ТЕБЕ И КОПЧЕНАЯ СКУМБРИЯ!»
Петру Васильевичу вспомнился знойный степной полдень, воздух, текущий по горизонту, его сын Петя, пестрая девочка и пограничник в зеленой выгоревшей фуражке, который подбрасывает эту пеструю девочку, как букет, ловит ее, переворачивает, и они оба — папка и дочь — заливаются радостным смехом. Боже мой, как давно, как далеко все это было! Как будто бы на какой-то другой, счастливой планете.
— Слушайте, вы себе не можете представить, до чего я рад вас видеть! наивно воскликнул Петр Васильевич.
— И я тоже, — сердечно ответил Дружинин и вдруг грустно улыбнулся: Так как вы говорите? Шабо, Аккерман, Будаки?.. Страна вашего детства?
— Копченая скумбрия, — прибавил Петр Васильевич печально.
— Вот тебе и копченая скумбрия! — сказал Дружинин.
— Н-да… Покатались на моторной лодке. Погуляли. Ничего себе! Кстати, где же теперь находится ваша прелестная дочурка? Лидочка, кажется?
— Галочка. Я ее отправил самолетом обратно в Харьков, как только все это началось. А где она в данный момент, просто не представляю. Очень беспокоюсь. А ваш Петя?
— Я его тоже успел отправить в Москву.
— Шустрый малый. Одно слово — вице-президент!
И они оба замолчали, задумались…
— Стало быть, уточним обстоятельства, — мягко сказал Дружинин, меняя тему. — Простите, вы член партии?
— Нет, я беспартийный, — сказал Петр Васильевич, почему-то слегка краснея. — Но, я думаю, это не имеет никакого значения?
— Конечно, конечно. Я просто уточняю. Мы сейчас все большевики партийные и непартийные. Не так ли? Насколько я вас понял, вы командир Красной Армии?
— Да. Командир батареи. Мне полагалась броня, но я…
— Это понятно.
Дружинин замолчал и молчал довольно долго, видимо что-то обдумывая.
— Петр Васильевич, — наконец сказал он, — нас столкнула судьба… вы сами видите, при каких обстоятельствах. Надеюсь, для вас ясно, что я выполняю определенное боевое задание. Вам не надо объяснять какое. Это задание партии и правительства. Государственное задание.
— Нахожусь в полном вашем распоряжении, — сказал Петр Васильевич.
— Я так и думал.
Дружинин протянул руку, и они обменялись быстрым крепким рукопожатием.
Разговаривая, Дружинин продолжал что-то записывать в блокнот.
— Между прочим, — сказал Петр Васильевич, — когда я блуждал по Парку культуры и отдыха имени Шевченко, то наскочил на какую-то тяжелую батарею. Может быть, вам это будет полезно?
— Сколько вы там насчитали орудий? — быстро спросил Дружинин.
— Четыре.
— Калибр?
— По-моему, стосорокапятимиллиметровые.
— Дальнобойные?
— Да, дальнобойные.
— Они их уже установили?
— Они их устанавливали: рыли огневую позицию.
— Фронтом куда? В море?
— Фронтом в море.
— А может быть, не в море?
Петр Васильевич задумался:
— Нет, по-моему, фронтом в море.
Дружинин поморщился и резко сказал:
— По-вашему!.. Нам важно установить не как «по-вашему», а как на самом деле.
Дружинин вдруг спохватился, что сделал слишком резкое замечание немолодому, хорошему и, в сущности, малознакомому ему человеку. Он густо покраснел и сказал:
— Пожалуйста, извините. Я слишком увлекся работой. Кроме того, я уже три ночи не спал. А эта дальнобойная батарея, которую вы обнаружили, очень показательный факт. Если они ее устанавливают как береговую, то, значит, они боятся десанта, и это необходимо отметить.
— Они ее устанавливают фронтом в море, — твердо сказал Петр Васильевич.
— Спасибо.
Дружинин быстро записал в блокнот несколько слов.
— И еще, — сказал он торопливо, — когда вы добирались из Будак в Одессу, вы ехали по какому маршруту?
— На Аккерман.
— А из Аккермана?
— Из Аккермана через Днестровский лиман.
— На Беляевку или на Овидиополь?
— На Овидиополь.
— Как вы переправлялись? На пароме?
— Зачем на пароме? Там они навели превосходный понтонный мост. Мужиков, которые везут продукты на одесский рынок, они пропускают вместе с войсками через понтонный мост.
— Это замечательно! Это просто замечательно! — забормотал Дружинин, потирая руки. — Два очень ценных факта. Во-первых, по-видимому, крестьяне неохотно везут продукты на рынок, а во-вторых, новый понтонный мост между Аккерманом и Овидиополем.
Дружинин достал трехверстку, засунутую под автомобильное сиденье, и углубился в ее изучение. Изучая карту, складывая и раскладывая, он машинально упирался карандашом в переносицу. Карандаш был химический, и скоро на переносице Дружинина образовался лиловый след. Иногда Дружинин сверялся с записями в блокноте. Иногда он подымал глаза вверх, как бы что-то припоминая, и беззвучно шевелил обветренными губами.
Он работал. Но смысла и значения этой работы Петр Васильевич никак не мог понять.
— Миша, — сказал Дружинин, не отрываясь от блокнота, — нам еще не время выходить в эфир? На моих девятнадцать пятьдесят три.
— Не, — сказал Миша, зевая. — Ваши на три минуты вперед. У меня ровно девятнадцать пятьдесят. По институту имени Штернберга. Точно.
— Ты все-таки пошарь. Может быть, что-нибудь новенькое.
— Вряд ли. Я сегодня, пока вы производили эту операцию, всю Европу обшарил. Только и слышно по всем станциям: «Москау, Москау…» Все время марши передают. Одна голая пропаганда.
